Деревенская околица. Рассказы о деревне

Иван Иванович в больнице лежал впервые, и ему всё было интересно. Это особое нездоровое государство со своим режимом, законами и правилами. Было не понятно, почему с родными можно говорить только через стеклянную дверь или в отведённый час? Какие секреты оберегают медики? За рубежом это разрешено. Верхнюю одежду и обувь отбирают и прячут, а отдать могут при выписке, или родным вместе с телом… Это коробило.

Курильщикам беда. Из-за этого могут досрочно выписать или не дать оплачиваемый бюллетень за нарушение режима. Больные прячутся в вонючих туалетах и там курят. И тут же сами медики курят за милую душу, даже бабы. Особенно хирурги.

Иван Иванович с этим раньше не сталкивался и возмущался. Но тут ему перепало. Василий Николаевич на него и навалился:

— Да, дури много, но её везде хватает. Взять хотя бы тебя. Ты извини, конечно, но ты такой смирный и справедливый, когда тебя жареный петух в задницу клюнул, вот и возмущаешься. А чем ты их лучше? Точно такой же бюрократ. К тебе в кабинет секретарша хрен кого пустит. По пустяшному вопросу в приёмной народ часами сидит. А ты знаешь, что твои пенсионеры порой без угля и дров маются, а они всю жизнь в колхозе отгорбатили.

— За всем не углядишь…

— Это ты сейчас нам товарищ и брат. И чаи с нами гоняешь, пока мы тут лечимся, а потом при встрече и не поздороваешься.

Добился Иван Иванович, чтобы его выпускали в коридор и разговаривать с родными и своими сотрудниками «в живую», а не кричать через стекло двери. И тут же пожалел. Родственники, это ещё ничего, а с работы попёрли, чтобы его совсем доконать:

— Иван Иванович! Нам за несвоевременное перечисление подоходного налога выставили штраф 350 тысяч рублей, а с вас и главбуха причитается по пять окладов…

— Иван Иванович! Подстанция сгорела, ферма утопает в г… (навозе), второй день коров не доим… Что делать?

— Иван Иванович! Нет горючего, корма не можем подвезти…

От таких посещений температура поднималась, а давление скокало в верх. Подумал, подумал и согласился, — правильно делают, что к больным «с воли» не пускают посетителей, и что запрещают курить и прячут одежду.

Распорядок и уклад жизни в больнице особый. Днём кто спит, кто читает, кто что-то рассказывает, но всё без системы и порядка. То утренний обход, то кого-то дёргают на процедуры, кому-то передачу принесли, кого-то пришли проведать.

Зато вечера были занятные. Когда угомонятся и спрячут свои скальпели хирурги, когда у медсестёр затупятся шприцы, и когда «скорая помощь» развезёт по домам пьяных слесарей, электрика и завхоза, вот тогда и начинается настоящая жизнь для людей, заключённых на время в стенах больницы, а проще — больных.

Сдвигались тумбочки, вытряхивались авоськи, и в трёхлитровой банке заваривали чай. Вся палата услаждалась беседой и блаженствовала. Наступала пора самодеятельной терапии. Чего только тут не услышишь! Тут и политика, и эта проклятая перестройка с её трудностями, и конечно говорили про них, про баб.

Больной человек, животное коллективное. Пока у него температура под сорок, он стонет и кряхтит. Ему кажется, что он умирает, он пуп земли, но почему-то к нему мало внимания, его не жалеют. И как только они могут жрать ватрушки и хлебать чай? А чуть отпустит, глядишь — и он сам уже за столом сидит.

Но главное ни еда, а бесконечная неторопливая беседа, а уж рассказать бывалым людям есть что. Каждый вечер своя тема, а поводом для неё может послужить любой пустяк. Ну вот, например, один из таких вечеров. Разговорился Василий Николаевич, человек заслуженный и уважаемый.

— Я здесь уже лежу третий раз. Когда пришёл первый раз, то одел все ордена и медали. Фронтовик. Думаю, удивлю всех наградами, все медики будут передо мной бегать на цыпочках. Ага, так и разбежались. Раздели, разули и говорят:

— Иди в пятую палату. Там место освободилось, там ложись.

Хорошо. Иду. Нахожу палату. Вхожу. Здороваюсь.

Вижу, все больные сидят молча, нахохлились.

— Где тут свободная койка?

— А вон твоё, земляк, место.

Вижу, а моё место уже кто-то занял. Лежит какой-то мужик, укрылся с головой. Что делать? Подхожу и говорю:

— Товарищ, эй, товарищ! Вас вроде уже выписали, это теперь моё место. Вас просят с вещами на выход.

Молчит. А больные перешёптываются. Думаю, что за чёрт? Открываю одеяло и говорю:

— Товарищ, ты чё молчишь, я с тобой разговариваю.

Только вижу, у моего «товарища» нос заострился, глаза запали, а сам весь белый-белый.

— Братцы, — кричу я — да это же жмурик. Он же мёртвый!

Тут один из больных говорит:

— Все мы тут скоро зажмуримся и вперёд ногами.

Побежал я искать правду к дежурной, кричу:

— Что же вы, сволочи, с фронтовиком делаете? Подкладываете меня к мёртвому? За что я кровь проливал? У меня пять ранений… Сам Рокоссовский мне вручал орден Славы и руку жал… Да я за это главврачу ноги повыдёргиваю! Зови его сюда.

А эта дежурная, белая крыса, — ноль внимания. Даже осерчала, обнаглела до того, что сама стала кричать на меня.