Деревенская прелестница

— Сонька! Выдра! И керосину въ лампу не догадалась прибавить. Гд бутылка съ керосиномъ? — спрашивала она, выбжавъ изъ комнаты. — А ты, тятенька, чмъ-бы зря, папироски-то сосать, взялъ-бы вникъ да подмелъ комнату, — обратилась она къ отцу, посадившему двочку на лавку и скручивавшему папироску.

— Вовсе я не зря папироски сосу. Я сейчасъ твою-же Устьку кашей кормилъ.

— Устьку можно и положить. Ей давно спать пора. Соня! Положи ее къ себ на постель за печку, да прикрой полушубкомъ. Сытая она живо заснетъ, если ее покачать.

Соня, стоявшая у печки съ деревяннымъ уполовникомъ въ рук, недоумвающе сказала:

— Или ду вамъ приготовлять, или Устьку спать укладывать?

— А гд Николка? Ну, пусть Николка ее спать уложить, — вспомнила Клавдія про своего братишку.

— Николка… Гд Николка! Ищи втра въ пол — вотъ гд твой Николка, — отвчалъ отецъ.

— Постегали-бы хорошенько раза два веревкой, такъ не убгалъ-бы онъ изъ дома, на ночь глядя. Отецъ, а никакого вниманія на мальчишку. А вотъ выростетъ большой и будетъ разбойникомъ, — наставительно произнесла Клавдія и, взявъ бутылку съ керосиномъ, бросилась къ себ въ комнату.

Отецъ поднялся съ табуретки, на которой сидлъ, взялъ ребенка на руки и понесъ за печку, крича дочери въ другую комнату:

— Ежели ужь стегать, то прежде всего тебя самою надо настегать веревкой.

— За что это? Не за то-ли, что я васъ всхъ пою и кормлю? Ахъ вы, неблагодарный! — откликалась Клавдія. — Вотъ ужъ выслуги-то у меня нтъ.

Отецъ укладывалъ за печкой ребенка и продолжалъ кричать:

— За что?! За кислое твое поведеніе — вотъ за что! За то, что не по поступкамъ поступаешь. Хороша дочка-двушка, которая каждый день къ себ мужчинъ въ гости зоветъ!

— А вы зачмъ отъ такой дочки каждый день на сороковки себ выпрашиваете? — не унималась Клавдія. — Ахъ, вы! Ужь кто-бы говорилъ, да не вы! Чмъ-бы работать, а вы на деньги дочери по кабакамъ… Землю нашу арендателю въ аренду сдали. Зачмъ вы нашу землю въ аренду сдали?

— Я егерь, чортова ты перечница! Пойми, я егерь. Я господскихъ собакъ кормлю и за это на кормъ получаю. Господъ охотниковъ я на охот сопровождаю — вотъ моя обязанность, такъ какая-же тутъ земля!

— Ну, довольно, довольно! Слышали! Хорошъ егерь, который и ружье свое пропилъ.

— Молчи, шкура. Какъ ты смешь отца попрекать! — возвысилъ голосъ отецъ.

— И всегда попрекать буду, если вы меня попрекаете, — слышался изъ сосдней комнаты голосъ Клавдіи. — Да-съ… Всегда буду… Потому можно и егеремъ быть, и землю свою обрабатывать. Когда около земли-то надо стараться, вдь никакой охоты не бываетъ, всякая охота запрещена. А у насъ, срамъ сказать, своего огородишка даже нтъ.

— Врешь, врешь, картошка посажена.

— Что картошка! Я про капусту. Ни капустки нтъ, ни рдьки, ни рпы — за всмъ нужно въ люди идти покупать.

— Была капуста. А я чмъ виноватъ, что ее блоха подточила и червь полъ? Это ужь отъ Бога.

Отецъ перемнилъ тонъ и говорилъ ужъ тише. Перестала раздражаться и Клавдія, но все-таки продолжала изъ. своей комнаты:

— Червь, блоха… Однако, при покойниц маменьк и червь, и блоха бывали, а капуста въ лучшемъ вид росла. А отчего? Червя снимали, отъ блохи капусту золой посыпали, огородъ поливали. А вы только по кабакамъ.

— Тьфу ты, подлая! Вотъ не можетъ угомониться-то! Тьфу! Словно за языкъ повшенная! — плевался за печкой отецъ и умолкъ, принявшись укачивать двочку, тряся подушку, на которой она лежала.

— Ну, идите ужинать-то! — кричала отцу и сестр Соня, ковыляя около стола, покрытаго полотенцемъ, на которомъ стояла глиняная чашка со щами, отъ которыхъ шелъ паръ. — Иди, Клавдія! Сама торопила ужинать и не идешь.

Пока Клавдія переругивалась съ отцомъ, Соня успла ужъ зажечь жестяную керосиновую лампу, нарзать хлба, положить на столъ деревянныя ложки и раздлить на куски астраханскую селедку.

Изъ своей комнаты вышла Клавдія, держа мельхіоровую ложку въ рук. У ней были три чайныя и три столовыя мельхіоровыя ложки, но ла она только мельхіоровой ложкой сама и тотчасъ-же посл ужина ее убирала подъ замокъ.

Вышелъ и отецъ изъ-за печки, пробормотавъ «уснула Устька», и принялся истово креститься передъ ужиномъ въ уголъ на икону.

Соня вышла на крыльцо и стала звать братишекъ, голося.

— Николка! Панкратка! Идите ужинать!

Минутъ черезъ пять семья сидла за столомъ и хлебала щи: трое взрослыхъ ли щи изъ одной чашки, двоимъ мальчикамъ была поставлена другая чашка. Подъ навсомъ, въ ожиданіи себ также ужина, завывали сидвшія на цпи дв охотничій собаки, оставленныя у Феклиста Герасимова на прокормленіе назжающими изъ Петербурха охотниками.

III

Феклистъ Герасимовъ Собакинъ лъ медленно, лниво протягивая свою деревянную ложку въ чашку и также лниво препровождалъ къ себ въ ротъ, придерживая снизу ломтемъ хлба, отъ котораго откусывалъ. Проглотивъ ложекъ пять, онъ сказалъ Клавдіи: — Вотъ ты, двочка, меня давеча сороковкой попрекнула, а гд она эта самая сороковка-то? Безъ капли вина за столъ слъ.

— Вольно-жъ вамъ было ее сразу всю вылакать, — отвчала Клавдія, — а я давеча утромъ дала вамъ двугривенный на похмелье. И такъ ужъ вы меня всю пропиваете и продаете въ конецъ.