Деревянная грамота

– И убьешь? – ехидно полюбопытствовал Богдаш, имея в виду, что этот человек либо из людей Трещалы, либо из людей Одинца, и кулаками махать навычен, не то что иные.

– И убью, – подтвердил Данила.

– Не по-христиански это, – упрекнул Тимофей.

– Ребенка губить – по-христиански?

– А что, светы? Ведь и впрямь убьет, – заметил Семейка. – А нам расхлебывать!

Он усмехнулся – как всегда, ласково, с веселыми морщинками вокруг прищуренных, раскосых, истинно татарских глаз.

– Шут с тобой! – решил Тимофей. – Коли уж ввязались, надо бы и до конца дельце довести. Только один никуда не лазай, понял, обалдуй? Богдашка за тобой, как мамка, всюду бегать не станет!

– А коли так – поехали к Одинцу! – воскликнул Данила.

– Грамоту искать? – спросил Богдаш. – Не выйдет. Одинец своих бойцов еще не выводил, он их для государевой потехи бережет. Сейчас у него полон двор народу. Да и не его это двор, он у ткача нанимает.

– А вот и нет, – возразил Тимофей. – Масленица же! Бойцы перед завтрашним боем дома сидят, блины едят! Или на Москве-реке, на Яузе, на Неглинке околачиваются, другие бои смотрят. А ткач тот с семьей – и подавно.

– С чего ты взял? – Богдаш явно не поверил, но Тимофей знал, что говорит.

– Коли ткач бойцов к себе на двор жить пустил – стало быть, бои любит! Может, и сам биться выходит. Так какого рожна ему дома сидеть в самое боевое время?!

– Так едем, светы, – решил за всех Семейка. – Вдруг да что-либо поймем. Тем более что отсюда убираться пора. Или мы собрались тут Трещалы с братией дожидаться?

Уже выйдя со двора, подошли к забору, дернули за веревку, хитрый узел разошелся, полено выпало из песьей пасти. Кобель еще некоторое время приходил в себя, а потом поднял такой лай – прямо по-человечески на обиду жаловался.

– Хорошо, говорить не умеет, – усмехнулся Семейка. – А то есть дураки, что травят псов. Придет хозяин, увидит на дворе мертвого пса – что подумает, коли у него совесть нечиста? Так-то, свет, учись…

Это относилось непосредственно к Даниле.

Пока отыскали извозчика с розвальнями, где бы поместились четверо, и не до такой степени пьяного, чтобы ему церковь дорогу перебежала, пока столковались – наметились первые признаки вечера: удлинились голубые тени на снегу, сделались синими, закатный край неба стал парчово-алым…

– Вот-вот к вечерне заблаговестят, – сказал Тимофей и перекрестился.

Таким образом он приветствовал каждый встречный храм Божий, а едучи по льду Москвы-реки, их по обе стороны видели немало.

– И бой кончен, – привстав в санях и зорко вглядевшись в пространство у кремлевской стены, сообщил Семейка. – Народ вон расходится.

– Так на кой мы едем? – спросил недовольный Богдаш.

– Приедем – увидим, – коротко отвечал Данила.

– Что – сердце чует?

– А чует.

Добрались до Хамовников, определили, где выбираться на берег, чтобы попасть к Одинцову жилищу. Отпустили извозчика.

– Хорошо бы на конюшни затемно добраться, – проворчал Богдаш. – Ну, явимся мы к тому Одинцу! Что мы ему скажем?! Грамоту, мол, давай?!

– Можно и так, свет, – согласился миролюбивый Семейка. – Теперь-то мы знаем, что грамота – Трещалино наследство. Как они, бойцы, это дело ни скрывали, а оно выплыло. Припугнуть можно – мол, коли не растолкуешь про грамоту, мы на тебя, еретика, патриарха просить будем! Пусть он с вашими деревянными писаниями разбирается! А он и государю за любовь к таким потехам выговаривал – то-то обрадуется… Стой, светы!

Это уже был приказ. Конюхи как раз друг за дружкой поднимались по вытоптанной тропинке. Она шла наискосок, чтобы не оказаться для человека чересчур крутой, и вела к упиравшемуся в берег переулку. Остановив товарищей, глазастый Семейка постоял несколько, потом выбрал странный путь – по дуге обошел нечто, одному ему понятное, и приблизился к забору.

– Огня бы, – попросил негромко.

Огниво оказалось у Богдана, он же припас и сухой бересты. Приблизившись к товарищу, конюх добыл огонь и посветил, куда велено.

– Ого! – воскликнул он. – Данила! Это по твоей части!

– Что по моей части? – идя Семейкиным следом, удивился парень.

– Да мертвое ж тело!

Первое, что увидел Данила, был продолговатый сугроб под забором. Как будто зверь прилег, прижался, стараясь казаться неприметным. Снег присыпал его, но когда Семейка провел по сугробу рукой – появилась темная полоса меха.

– А шуба-то волчья, – заметил, добравшись до тела, Тимофей. – А что, братцы, вдруг раб Божий еще жив? Забрел спьяну да и заснул?

– Я почему, думаешь, кругом обходил? – спросил Семейка. – Кабы недавно его сон сморил – следы бы свежие были. А тут, гляди, не следы – ямы. Снегом их хорошо припорошило. А снег, светы, с утра-то шел… Шубу на нем хорошую оставили – стало быть, не налетчики зашибли. Данила! Коли тебя сюда Господь привел – может, ты и человека знаешь?

Он преспокойно откачнул тело от забора. Богдаш поднес горящую бересту к мертвому лицу.

– Знаю, – и Данила несколько раз кивнул. – Это же тот, у кого скоморох товару просил! Который от людей прячется! Перфишка Рудаков!

– Вот те на! – воскликнул Тимофей. – Тот, кому Томила божился, будто наследство у Трещалы, что ли?