Деревянная грамота

Тут-то и явился дед Акишев. Он в качестве задворного конюха должен был обеспечить полный порядок на Аргамачьих конюшнях, особенно в такие дни, когда государь наверняка должен был появиться.

Конюхи выслушали, что дед о них думает – обо всех вместе и о каждом в отдельности. Конюхи склонили головы, признавая дедову правоту, и беззаветно взялись за вилы…

И утро Масленицы застало конюшни сверкающими чистотой!

Спозаранку топился водогрейный очаг, кони стояли на чистой ржаной соломе, жевали овес, конюхи в свежих рубахах разносили по стойлам подогретую воду. Лепота, да и только!

Одному лишь Даниле что-то мешало жить…

Оно ворочалось в голове, притоптывая, как будто Томила с гуслями на коленях – носком сапога. Это «тра-та-та, тра-та-та», а затем какой-то сбой, лихой перескок, требовали слов – и слова наконец воскресли!

– А любил я поповну под лестницею… – пропел Данила и, в полном изумлении от собственного голоса, продолжал: – А за то меня кормила яичницею!.. Тьфу!

– Ты что это там бормочешь? – полюбопытствовал Тимофей. – Чертей гоняешь? Так через левое плечо плюй.

Это было лишь началом.

Треклятая поповна прилипла к Даниле хуже тех репейников, в которые однажды его втащил вредный Голован. И хуже того, Богдаш тоже прислушался, велел повторить, расхохотался, одобрил припевку – и сам стал ее бормотать, и сам стал отплевываться! Но не помогало.

И дня не прошло, как поповна с яичницей поселилась на Аргамачьих конюшнях, во всех закоулках, так что к вечеру дед Акишев сравнил ее с недавней чумой, причем о чуме отозвался как-то более похвально…

Ближе к обеду выбежал Семейка, велев сказать деду, коли будет ругаться, что ненадолго. И впрямь вернулся скоро. Как оказалось, из остатка башмаковских денег брал извозчика.

– К ним и не подступись! Пьяны с утра, горды, как петухи! – рассказывал он, сидя в шорной. – Вся Москва поднялась да по гостям ездит! У всех – званые блины!

– А когда твоя сестра напечет? – спросил Богдаш, стоя в проеме, где отродясь не навешивали дверей.

– А к четвергу обещалась.

– И лучшие бои – в четверг! – Богдаш даже расстроился. – Как же ты не додумался? Ну хоть разорвись! Договорись с ней на пятницу, что ли?

– Коли успею. Поди-ка сюда, свет, – Семейка поманил рукой Данилу.

Тот вошел и сел на указанное место, рядом с товарищем.

– Уж и не знаю, откуда в тебе такое, хотя пора бы и привыкнуть, – сказал Семейка. – Коли угадываешь – так, наверно, Божий дар. А коли своим умом доходишь, то не пойму, где у тебя, свет, столько ума помещается. И из чего он, твой ум-то, такое плетет… Я ведь дошел до Трещалиного домишки-то.

– Которого?!

– Да не вопи – покойного Трещалы. И с соседями потолковал. Данила, держись за лавку крепче. Старик похоронил свою старуху, жил один, да стал совсем плохой, к внукам перебираться не желал, и внучка с ним сынка своего поселила, чтобы за прадедом присмотрел. И все соседки парнишку знали, он с их детишками играл. А после дедовой смерти пропал парнишечка. Что ты на это скажешь?

– Ого! – сказал вместо Данилы Богдаш.

– Сколько ему лет было? – сдвинув брови, спросил Данила.

И видно было – мысль уже проснулась, уже барахтается…

– Все сходится, свет. Одиннадцать, двенадцатый. Соседки заметили, что второй день играть не выходит, побежали поглядеть, не заболел ли, – а там только мертвый Трещала у остывшей печки.

– Когда это было – спросил?

– Да Господь с тобой, свет!.. – Семейка беззвучно, как всегда, рассмеялся. – Хорош бы я был, кабы про главное не спросил. Утешь свою душеньку – на Тимофея-апостола.

– Наш парнишка! – произнес Богдаш. – Так это что ж выходит? Что Трещалино наследство?…

– Дивны дела твои, Господи! – молвил, присоединяясь к Желвакову удивлению, Семейка. – Вот до того, что деревянная грамота, из-за которой Земский приказ чуть не взбесился, и есть Трещалино наследство, додуматься было мудрено. На кой шут подьячим это сокровище? Ведь они из-за той грамоты всех на ноги подняли! Кабы не они – и Башмаков бы не забеспокоился.

– Это еще доказать надобно, – заметил Богдаш. – Коли грамота не из Верха вынесена, то и Башмаков может спать спокойно. А для того неплохо бы ее все же ему представить.

– Неплохо-то неплохо… – пробормотал Данила.

У него в голове уже складывалось некое строение, в котором многих бревнышек недоставало, но общие очертания кое-как образовались…

В первый день Масленицы государь не появился, ближе к вечеру конюхи вышли на двор. Разговоры были вольные – про увеселения. Родька Анофриев успел сбегать на Москву-реку, рассказал, что сошлись четыре стенки – сперва ткачи из Кадашей и молодцы из Пушкарской слободы, и пушкари ткачей довольно скоро побили, а потом Рогожская слобода выставила стенку против ямщиков из Тверской слободы, и там уж бились отчаянно, хотя знающие люди носами крутили: ярости много, а умения мало, и надежа-боец опозорился – вылетев из третьего ряда своей стенки и имев достаточно места для разбега, вражью стенку пробить не смог. Еще какие-то стенки составлялись из охотников на льду Неглинки, но это уж было баловство.