Деревянный самовар

– К черту, к черту! – протараторил Поземкин и двинулся было к «Москвичу», как вспомнил, что он-то сделал свое дело, ради которого спешил на свидание со Смирновым – похвастался, а подполковник своих просьб и требований не предъявил. – Ну, а я чем могу быть вам полезен?

– Мне бы до поздней ночи Чекунова с мотоциклом, – без объяснения причин изложил свою просьбу Смирнов.

Очень хотелось Поземкину узнать, зачем понадобились московскому менту на ночь Чекунов и мотоцикл. Смирнов видел, ощущал, как тому хотелось об этом спросить, но Поземкин громаднейшим усилием воли подавил в себе это желание. Сказал только:

– Чекунов по моему заданию в леспромхозе. Будет через полтора часа. Сейчас сколько? – сам себе задал вопрос Поземкин и глянул на часы. – В половине восьмого, в девятнадцать тридцать Чекунов в вашем распоряжении.

– И мотоцикл, – добавил Смирнов.

15

Кинематографический караван и мотоцикл, ведомый Чекуновым, подъехали к гостинице одновременно. У подъезда остановились «Рафик» с богоизбранными творцами, автобус со вторым, более многолюдным составом полутворцов и мотоцикл с Чекуновым. А лихтваген, камерваген, тонваген, грузовая с осветительными приборами, пиротехнический фургон отправились на стоянку, находившуюся на приличном отдалении от привилегированного прямоугольника.

Смирнов с крыльца гостиницы принимал парад.

Первым, как и традицией положено, вылупился из «Рафика» режиссер-постановщик фильма Роман Суренович Казарян. Потом выпорхнули героиня, герой, автор сценария, оператор, художник.

Из двух дверей автобуса вываливалась, не думая о табели о рангах, усталая и от усталости беспорядочно шумная пестрая толпа. Вывалилась из автобуса и тут же ввалилась в гостиницу, бесцеремонно оттеснив важного милиционера. Важный милиционер не важничал: отошел в сторону, умильно рассматривая любимую свою раскрепощенную московскую публику. Одна из девиц, певшая ему величальную, на ходу поцеловала его в щеку, по-сестрински, поздоровалась:

– Добрый вечер, Александр Иванович.

Участницы псевдоцыганского хора шли одна за другой, так что Смирнов получил четыре положенных ему поцелуя.

Элита из «Рафика» ждала у машины, когда схлынет толпа автобусных. Дождавшись, неторопливо направилась к Смирнову. Героиню Наталью, войдя во вкус, он уже сам поцеловал в округлую твердую щечку, остальным серьезно и крепко жал руки. Семен Саморуков, уходя, грустно спросил, не ожидая ответа:

– Когда же мы теперь, Иваныч, рыбку-то половим!

На крыльце остались Казарян и Фурсов.

– Как Олег? – был первый казаряновский вопрос.

– Думаю, сейчас спит, – ответил Смирнов.

– Пойдем, посмотрим, – предложил Роман.

– Минуточку подождите, – попросил Смирнов и направился к Чекунову, дисциплинированно стоявшему у машины.

– Пойдем ко мне, Витя! – позвал Смирнов. – Приляжешь на часок, отдохнешь. Намаялся, небось, за день?

– Намаялся, – честно признался Чекунов.

– А ночью еще маяться придется. Так что давай, пошли.

Чекунов покорно, как бобик на поводке, поплелся за Смирновым. В номере хозяин предложил, жалея Чекунова, чистую постель: – Разденься догола, душ прими и в постель. Даю тебе два с половиной часа.

И заторопился: не хотел, чтобы с Олегом разбирались горячий Казарян и злобный Фурсов. Он вошел в номер Торопова, когда того Роман тряс за плечо, приговаривая:

– Олежек, Олежек, Олежек.

А Фурсов издевательски насвистывал мелодию «Деревянного самовара».

– Какого черта ты его будишь? – рассердился Смирнов.

– Если сейчас дать ему спать, то он часа в три ночи проснется, начнет колобродить и надерется так, что с утра и краном не поднимешь.

– Он что – тебе нужен с утра?

– Он сам просил: утром похороны прокурора, и он хотел быть на них в пристойном виде.

– Не знаю, – сказал Смирнов. – Тогда, конечно, поднять надо и в порядке дезинфекции граммов двести пятьдесят – триста влить, чтобы до утра отключился.

Фурсов прервал свой художественный свист и, искусственно зевнув, лениво спросил:

– А, собственно, что вы няньчитесь о ним? Будет он на похоронах или не будет, я твердо знаю только одно: будет очередная его пакость и подлое безобразие.

Торопов так резко и неожиданно открыл глаза, что все трое, стоявшие у его кровати, непроизвольно вздрогнули. Олег о хитрой полуулыбкой осмотрел всех троих и, замерев взглядом на Фурсове, высказался вопросом:

– Это ты, гэбистская гнида, только что здесь распространялся?..

– Если ты еще хоть раз скажешь о том, что я работаю на ГБ, я тебя задушу, пьяная скотина.

– Но я же не сказал: гэбистская вошь, я сказал гэбистская гнида. Так сказать, ты еще в зародыше, как бы еще не в штате…

Фурсов повернулся к Казаряну и заявил:

– Все, Роман. Завтра утренним рейсом я улетаю. И прошу меня не беспокоить до конца съемок.

– Не будем беспокоить, – вяло пообещал Казарян.

Не прощаясь ни с кем, Фурсов покинул номер, гостиницу, Нахту…

– Сейчас в садик пойдет, на скамейку сядет и плакать будет, – предсказал Олег.

– Плачу пока я, – сказал Казарян. – Долго еще мне плакать?

– Дня два. А потом два на выход, – поведал Олег.

– Было бы у меня время, – с сожалением сказал Смирнов, – я бы тебя за сутки вылечил.