Деревянный самовар

– Там что – спуск со ступенями? – догадался Смирнов.

– Ага.

– А закрывал Арефьев чем?

– Вон тем валуном, – кивком указал Чекунов на приличный камешек в стороне и чуть вверху. – Сверху скатывал, и он точно ложится на дыру.

– Вот так и скати.

Чекунов послушно скатил валун, который намертво замуровал временную могилу стрелка ВОХРа Петра Арефьева.

– Все? – спросил у Смирнова Казарян, а Чекунов с готовностью ответил:

– Все, все. Лег как в лузу.

– Тогда давай руки, – распорядился Казарян и с ловкостью фокусника защелкнул наручники на запястьях Чекунова.

Смирнов мрачно рассматривал то, что за несколько десятков минут умудрились натворить в нетронутом лесу люди. Кровь, вонь, азарт приблудных на кровь и вонь мух, сломанные ветки, исковерканная земля. Смердящие окурки, плевки и неизвестно откуда взявшиеся клочки бумаги.

– Рома, ты все-таки ксиву его и все остальное на поляне забери, – сказал он. – Догонишь нас. Я его к машинам поведу.

– А по дороге кончите меня, – догадался Чекунов, с тоской наблюдая, как уходил Казарян. – При попытке к бегству.

– Я тебя в любую секунду с оружием в руках, направленным на меня, в порядке самообороны застрелить мог, портяночник. Пошли. И молчи по пути, на нервы не действуй.

Чекунов не торопился, и Смирнов его не торопил. Казарян нагнал их на полпути. Пристроился рядом с другом, молча шагал.

* * *

Первое, что увидел Казарян, была уже подсохшая лужа у раскрытой дверцы киносъемочного «газика», из которой торчали связанные портками и подштанниками ноги в офицерских коричневых башмаках. Казарян подскочил к автомобилю, как куль, выкинул из салона спеленутого эксруководителя лагерной художественной самодеятельности, перевернул его на спину и спросил грозно:

– Это ты нарочно в машине нассал?

– Я не нассал, – объяснил Иван Фролович, – я – обоссался. Хотел, правда, насрать, но жопой вверх лежал.

– Сейчас ты мне салон вымоешь, благо ручей рядом.

– Развяжи сначала, шеф.

Шеф Казарян быстренько его развязал. Сначала Иван Фролович долго-долго разминал затекшие мышцы и массировал желобки на коже, оставленные подручными средствами Казаряна, а потом надел подштанники и портки и, кривляясь, точно по форме, доложил, как космонавт:

– Готов к выполнению любого задания партии и правительства, – видимо, был этот Иван известным шутником в лагерных кругах.

– Бери ведро, тряпку и действуй, – приказал Казарян. Шутник мигом нашел ведро и тряпку и бегом кинулся к ручью.

– Ты поаккуратней, артист, – посоветовал Смирнов. – А то мы со страху подумаем, что ты в бега кинулся и стрелять начнем.

– Вот так, хочешь как лучше, а получается… – пофилософствовал Иван Фролович, уже неторопливо спускаясь по крутому берегу к воде.

– А получается, как получилось, – закончил за него фразу Смирнов. – Как лучше у тебя – это в меня в упор из «Стечкина» палить?

Притих Иван Фролович, но машину вымыл хорошо, добросовестно вымыл.

– Как поедем, Саня? – спросил Казарян. – Шерочка с машерочкой?

– Хотелось бы, но нельзя. Мало ли что может сделать идиот в наручниках, когда ты за рулем. Все четверо поедем на твоей. Если ее распотрошат здесь случайно, ты неприятностей не оберешься. Пусть милицейская здесь останется. Садимся так: я один на переднем сиденье за баранкой, ты на втором посредине. Слева от тебя – Чекунов, справа – артист.

Начали готовиться к дороге. Смирнов уложил весь свободный арсенал на пол перед передним сиденьем, Казарян вдел свой ремень в джинсы и, позволив Ивану Фроловичу проделать то же самое, приспособил ему вторую пару наручников. Чекунов молча стоял, ритмично – вперед-назад – покачивая скованными руками.

– А в наручниках значительно приятнее, чем в ремнях за спиной, – решил оптимист Иван Фролович, усаживаясь в «газик». На заднем сиденье уже находились Чекунов и Казарян. Иван Фролович уселся справа. Смирнов захлопнул за ним дверцу и сел за руль.

Вдоль Дурного ручья еле ползли, но, выбравшись на трассу, Смирнов прибавил до предела и замурлыкал свою дорожную:

Начинаются дни золотые…

И вдруг чистый и верный тенор мастерски подхватил:

Воровской безоглядной любви…
Ой вы, кони мои вороные,
Черны вороны кони мои.

Это прикрыв глаза и забыв обо всем, пел Иван Фролович, пел о любви, которой у него никогда не было, пел о золотых днях своего всевластья и тиранства, которые прошли, о проклятой погоне, от которой он не сумел уйти, о черных конях, которые выдали, выдали, выдали!

На слезе закончил песню лагерный артист, на слезе.

– Знал бы, что здесь такой талант имеется, в эпизоде снял бы, – искренне огорчился кинорежиссер Казарян. Смирнов посмотрел на него через зеркало заднего обзора:

– В качестве кого?

– Лирического убийцы.

– Я никого не убивал, – быстро и радостно оттого, что действительно не делал этого, доложил Иван Фролович.

– Но меня-то должен был застрелить?

– Только под страшными угрозами расправиться со мной условно согласился.

– Условно! – восхитился Смирнов и продолжил совмещение приятного с полезным: вести машину и допрашивать: – Угрожал тебе кто?