Деревянный самовар

– Роберт Воронов и вот, лейтенант.

– Подтвердишь все это в показаниях следователю?

– Обязательно! – с великой готовностью заверил Иван Фролович. – Пойдет, как чистосердечное признание, годик-другой поможет скостить.

– Ну и скот же ты, Ванька! – сожалеючи констатировал Чекунов.

– Ты убил, Витенька, как я понимаю, при двух свидетелях убил, тебе только одно – до вышки дойти, а у меня вариантов навалом: шестерка я, запуганный маленький человек, которого под страшным давлением использовали по мелочам злодеи, – садистом был, оказывается, руководитель самодеятельности и очень не любил лейтенанта.

Чекунов повел глазом направо, устрашающе выпучивая его, но Иван Фролович улыбнулся, увидев этот глаз. Между ними расположился могучий и без наручников кинорежиссер Казарян.

Дорога входила в крутой поворот. Пустынная пыльная дорога. Внезапно Чекунов сдвоенным из-за наручников кулаком ударил по ручке и, сгруппировавшись, кинул себя через открытую дверцу на убегавшую назад мягкую от беспредельной пыли проезжую часть. Смирнов дал по тормозам почти одновременно с прыжком, но «газик», разворачивая, протащило еще метров двадцать. Сидевшие в «газике» через кисейную пелену поднятой пыли видели, как Чекунов – невредимый – поднялся и двинулся к противоположной обочине. Он уже почти достиг ее, когда из-за поворота на дикой скорости выскочила порожняя скотовозка и правым концом бампера слегка задела Чекунова. Чекунова отбросило в придорожье, а скотовозка (поддатый шофер и не заметил ничего) растворилась в пыли, умчась в никуда.

Смирнов в бездумной ярости швырнул взревевший газик через дорогу. Обошлось, слава Богу, встречных больше не было. Повезло с этим только Чекунову. Он лежал в серой траве, прикрыв глаза, будто вздремнул с устатку. Без видимых повреждений, только голова была как-то неправильно повернута. Смирнов стал на колени, послушал сердце, потом, проверяя, пощупал пульс. Сказал:

– Сними с него наручники, Рома. Все с лейтенантом Чекуновым. Шейные позвонки сломаны.

– Зачем он решил бежать, идиот!? – воскликнув, спросил Казарян у еще одного трупа, у себя, у всех. За всех ответил Иван Фролович, тоже выкарабкавшийся из «газика». Без эмоций ответил:

– Отсюда по прямой до Жоркиного хутора верст десять – двенадцать. Надеялся до него добраться. Там у них основная база.

– У вас, – поправил его Смирнов.

– У нас, – охотно согласился Иван Фролович.

Казарян снял с трупа наручники и спросил у Смирнова:

– Его с собой возьмем?

– Пусть здесь лежит, – решил Смирнов. – Здесь непуганое зверье не ходит. Ветками прикроем и пусть до приезда бригады лежит.

* * *

В час дня, в тринадцать ноль-ноль, въехали в Нахту. Смирнов с приличного хода с визгом тормозов остановил «газик» у крыльца райкома партии.

– Ты пока певца здесь постереги, а я к Лузавину заскочу, – сказал он и, поднявшись на крыльцо, исчез в торжественном антрэ.

– Лузавин у себя? – рявкнул на дежурившего милиционера.

– Нет, и сегодня не будет, – с удовольствием ответил тот грубому подполковнику.

Выскочил, сел за руль и подъехал к гостинице. Бурно кипел, но пар пока не выпускал. Сказал спокойно, насколько мог:

– Рома, пускай артиста сразу же за мной. И сам перекрывай его так, чтобы никто на нем наручников не видел.

– Куда вести-то его?

– Куда, куда! К тебе в номер, конечно!

Эдаким слоеным пирогом они проследовали через вестибюль, поднялись по лестнице на третий этаж, открыли казаряновский номер. Вроде никто ничего не заметил.

– Куда мне? – покорно поинтересовался Иван Фролович, войдя в номер.

– В спальню, – распорядился Смирнов. – Если лечь захочешь – только на коврик, на кровать такому грязному – ни-ни!

Певец удалился в спальню. Смирнов прикрыл за ним дверь и молча пальчиком поманил Казаряна за собой, в ванную. Казарян сел на край ванны, а Смирнов на стульчак.

– Что я тебе говорил, что я тебе говорил? – свистящим шипеньем вырвался накопленный пар из Смирнова. – Подслушивают курвы нас на телефонном узле, и все Лузавину сообщают! Он знает, что в два прилетает генерал Есин, из моего разговора с генералом знает, и смывается в неизвестном направлении!

– Куда он денется? – резонно возразил Казарян.

– Ты прав, некуда ему деться. Но они успели сговориться. Все, все, кто причастен. И нам с генералом сыграют правдивый, просто мхатовский спектакль.

– Но ведь псевдопожары не спрячешь. Не спрячешь не обозначенные на картах дороги, не спрячешь сезонных рабочих, которые на допросах запоют, как кенари, не спрячешь тех, кто распоряжался, кто отдавал приказы.

– Вот именно кто, Рома. Они договорятся, каков предельный уровень. Я думаю, Лузавин все возьмет на себя. Дурацкое дело, все из бездарных ниточек, из дилетантских замысловатых ходов, без толку, без смысла.

– Если бы ты не влез, смысл для них был бы.

– Людей убивают, Рома!

– А ты?

– А я не убиваю.

– А я?

– А ты не убивал, а защищался.

Казарян сходил заглянуть в спальню. Иван Фролович лежал на коврике в позе зародыша и, видимо, чувствовал себя превосходно, ибо уже слегка задремал. Казарян вернулся в ванную комнату и задал вопрос, который мучил его с десяти часов утра: