Деревня Левыкино и ее обитатели

Да! У нас годами выработалось к Леониду особое отношение. Все мы знали, что в детстве он был очень способным и даже талантливым в учебе. Все мы были уверены в том, что со временем эти качества, а ими не все наши родные и двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы наших родителей, были одинаково наделены, разовьются в какой-то большой результат. Скажу о себе: я был уверен в том, что Леонид будет или ученым, или инженером-изобретателем. Он был моим консультантом по физике, математике и даже по литературе, когда я учился в школе в предвоенные годы, а потом и в послевоенные годы в школе рабочей молодежи. Я восхищался его умением разбираться в сложных схемах радиоприемников. Еще в свои школьные, а потом студенческие годы он занимался радиотехникой и мог собрать сложный широкодиапазонный радиоприемник на входивших тогда в практику электронных металлических радиолампах. Вводя в стандартные схемы свои усовершенствования, он добивался высокой их избирательности. Очень быстро освоил он и радиотелевизионную технику. Для себя, по собственной схеме, он построил телевизор и антенну, с помощью которых он мог принимать передачи зарубежных станций еще в начале пятидесятых годов. Больше всех в его способности верил его отец. Ему он отдавал и больше своих забот и внимания. Но никто из нас не заметил, как наш талантливый и несколько чудоковатый брат стал превращаться в неудачника. Необычный, странноватый вид и поведение мы с детства привыкли объяснять его врожденной близорукостью. Много лет родители не замечали этого недостатка. Много лет он преодолевал его без очков. Наверное, это отразилось на всем его облике. Ходил он медленно, осторожно, втянув голову в плечи. Встречных не узнавал издалека, иногда даже проходил мимо. А столкнувшись нос к носу, как-то необычно виновато удивлялся неожиданной встрече. Раздраженным он был редко. А обозленным – еще реже. Но когда эта реакция вдруг возникала в нем, доброе лицо его преображалось в резком гневе. Но эта вспыхнувшая искра гнева быстро проходила. Ее даже не всегда можно было заметить. Репутация доброго, странноватого близорукого человека соединилась в отеческом имени Федотыч. Еще подростком оно укрепилось за ним. Постепенно друзья его – однокашники, а потом и родственники стали так его называть. Странно! Но это отеческое имя не делало его похожим на отца ни внешне, ни по характеру. Отец его не был неудачником. Его природный талант и сила характера реализовались в конкретных результатах общественно-полезного труда и в продолжении своего рода. Даже будучи несправедливо обижен и лишен всего своего материального достояния, он не пропал и выжил. В непосильном труде он выполнил свои обязанности перед детьми, вырастил их и дал возможность войти в самостоятельную жизнь. Хоть и звался Федотычем Леонид, а на отца похожим не стал. Как говорится: «Федот да не тот». В конце концов все мы молчаливо привыкли думать, что Брату нашему такая выпала судьба. Роду своему продолжения он не дал. Других объяснений странной и неудачной жизни мы, его родственники, не находили. А они могли быть. И теперь мне кажется, что я это объяснение нашел. Точнее, я его случайно обнаружил.

Незадолго до трагической гибели брата я впервые в жизни узнал его откровенное понимание и оценку нашего советского исторического прошлого. Разговор на эту тему возник в нашем отцовском доме, в кругу близких родственников и земляков в день памяти Отца. Как всегда, нас увлекло воспоминаниями наше деревенское прошлое. В который раз вспоминались изломанные политическими и социальными переворотами судьбы родственников и соседей. И вдруг заговорил Леонид. Заговорил о Сталине резко, зло, не принимая никаких возражений своим словам.

Правда, в нашей жизни тогда наступила пора, когда резкая критика советской истории перестала быть запретной и наказуемой. Брат мой заговорил так впервые. В течение многих лет мы жили вместе. Наши общения были и родственными, и дружескими, и откровенными. Мы доверяли друг другу во всем и даже в некоторых сомнениях и разочарованиях действиями советских руководителей. И в этот раз я не удивился бы его словам и оценкам. Но меня удивило теперь выражение лица и звучание слов, которые он произносил. В них звучала не критика, не обида, а жестокое и непримиримое обвинение всего того, что обездолило его родителей, его самого, погибшего брата и всех, кто попал тогда, в конце двадцатых – начале тридцатых под колесо коллективизации, тех, кто лишен был на всю жизнь