Деревня Левыкино и ее обитатели

Отец рассказывал мне об одной яблочной торговой экспедиции братьев в Москву на Зацепский рынок. Они привезли туда большую партию этого товара. Все было честь-честью. Сортовые прекрасные яблоки были хорошо упакованы и доставлены на рынок в хорошем товарном виде. И торговля пошла бойко. Но к вечеру братья на радостях и с устатку напились. А утром опохмелились. В середине дня оба они храпели под прилавком, и публике была предоставлена возможность бесплатной и неограниченной пробы. Да и с собой можно было прихватить, кто сколько унесет. Отец увидел эту картину, когда непроспавшиеся братья вылезли из-под прилавка и были обстреляны их собственными яблоками оравой проказников-мальчишек. Было бы это смешно, если бы не так печально все кончилось. Борис Григорьевич умер от белой горячки, оставив своей вдове четырех неполноценных физически и умственно сыновей и напрочь пропитое хозяйство. В наследство ей и детям досталось убогое жилище, в котором трудно было различить людскую половину от половины, в которой, за неимением скотного двора, стояла немногочисленная скотина. Пол в жилой половине был земляной, потолок низкий, а оконца маленькие. В хате и в летний солнечный день было темно. Мебель состояла из деревянной самодельной кровати, стола и двух лавок вдоль стен. Как и везде, половину жилого пространства занимала печь, на которой спали все четверо сыновей. Наиболее благополучным у тетки Дуни был старший сын Антон. Он успел родиться на свет Божий, когда отец еще не успел стать алкоголиком и когда в семье еще сохранялись нормальные условия жизни. Ему посчастливилось унаследовать от отца нормальное здоровье, физическое состояние и навыки профессии садовода.

В памяти моей сохранилось лишь несколько встреч с Антоном, когда мы все еще жили в деревне. Одну из них я помню очень зримо. Как-то зимой он приезжал к нам по просьбе Мамы погостить и подрезать наш сад. Я не столько помню его самого, его лицо, сколько его садовые инструменты и баночку с краской суриком, которой он закрашивал основания спиленных сучьев. Другой раз, весной он приезжал белить стволы яблонь. А вот в каком году Антон родился, я не знаю – может быть, в 1907-м. Кажется, он был ровесником Георгия. В памяти моей он представлялся тогда уже взрослым дядей, а я все время удивлялся, почему все называли его каким-то немужским именем Антоник.

Следом за Антоником шел второй сын тетки Дуни, Василий. За ним с детства закрепилась кличка Лысапед. (Так он произносил слово велосипед.) Внешне он был даже, я бы сказал, красив. Я тоже его немножко помню. Он был хорошо сложен, черноволос, с правильными чертами лица. Но ему заметно Бог не додал ума. Видимо, в нем уже сказались результаты отцовского порока. Круглым идиотом он не был, но умственная ограниченность, дебильность в нем была очень заметна. Деревенские сверстники часто потешались над его слабоумием. Однако у него самого, несмотря на это, были даже и свои амбиции. Видом своим кудрявым и брюнетистым он любил покрасоваться и был уверен в своей неотразимости. Однажды в какой-то зимний праздник он приехал к нам с матерью в гости. Обут он был в новые сапоги. Желая обратить на этот факт внимание присутствующих, Василий, закинув ногу на ногу, картинно восседал перед дверью на виду у всех приходивших гостей. Лысапед чувствовал себя в то время еще неотразимым женихом. И вдруг своячница наша Мария Ивановна, приехавшая из Бежицы, первая увидела, что сапоги на нем одеты на разную ногу. Она подозвала мою Маму и со смехом и горечью сказала: «Девушка, погляди на этого дурака». Васька себя таковым не считал и мечтал жениться. Ему даже пытались сватать невест. Но дуры для него не нашлось. Но не дай Бог, если бы нашлась! Наплодил бы он себе подобного потомства. Такие случаи бывали не только в деревнях.