Деревня Левыкино и ее обитатели

Автобаза, на которой работал Валентин, находилась неподалеку от старого Болшевского торфопредприятия, которое в местном обиходе называют до сих пор Болотом. Промышленная разработка на Болоте уже давно не ведется. Небольшую часть его берут лишь на удобрение для парковых хозяйств. Болото постепенно превратилось в место заготовки сена. В эти горячие и горящие дни сторож автобазы попросил Валентина после работы съездить на Болото за заготовленным им сеном. Дело нехитрое. Поехали. Нагрузили. Тронулись обратно. И вдруг задние колеса машины провалились в тлеющий под поверхностью торф. Из-под колес искры взметнулись под основание нагруженного воза, и он вспыхнул как факел. Машина сгорела. Потушить огонь было нечем#Произошло это на следующий день после того, как прокуратура высказала свое неудовольствие судам, плохо выполняющим указ о повышении их ответственности по ужесточению приговоров. Мой двоюродный брат оказался под арестом, делу был дан ускоренный ход. Буквально через неделю его уже слушали в Костинском городском народном суде. Вина Валентина была бесспорна. Он без разрешения, в нерабочее время использовал автомобиль. Но я точно знаю, что никакой личной корысти в этом поступке не было. Он давно обещал сторожу, инвалиду войны, привезти это злосчастное сено. Случилась беда. Виновник готов был отвечать за сгоревшую машину, которую за прошествием амортизационного срока судебные эксперты оценили, кажется, в две тысячи рублей. Торфопредприятию ущерба нанесено не было, так как оно уже не имело промышленного значения. Но протокол о случившемся был составлен, и виновник теперь должен быть наказан по всей строгости закона. Безупречная работа и поведение в расчет не принимались. Проступок квалифицировался следствием соответствующими статьями уголовного кодекса. Под суд попал беспартийный сын старого невинно репрессированного большевика, революционного матроса Михаила Ушакова. Не зная, как помочь Валентину, я по совету его адвоката записался в суд свидетелем защиты, чтобы помочь ему в оценке личности подсудимого. В назначенный день я пришел в суд. Привезли из тюрьмы Валентина. Он пробыл там всего одну неделю. Но камера успела привести его к образу и подобию своему. Мимо меня провели старого, морально и психически подавленного человека. Он взглянул на меня глазами обреченного человека и безнадежно махнул рукой на мое приветствие. Я подумал тогда, что, наверное, так же махнул рукой своей жене и его отец в далеком 1943 году, когда его из жизни уводил конвоир.

Заседание суда вела судья Троицкая. Когда меня вызвали в зал, я увидел ее и поразился ее злым, недобрым глазам. Это была молодая женщина. Тогда она, видимо, только начинала свою судебную практику. Я сразу понял, что она была преисполнена решительных намерений сурово наказать преступника. А на скамье подсудимых сидел мой брат, абсолютно неспособный защищаться. Он безнадежно признавал свою вину. Судья Троицкая, так же недобро посмотрев в мою сторону, стала допрашивать меня. Я назвался доцентом Исторического факультета Московского университета, предполагая, что и судья, возможно, училась в этом же университете. Я надеялся на сочувствие. Но ни один мускул не дернулся на недобром лице судьи. Я стал рассказывать об отце подсудимого, соратнике Петра Петровича Шмидта, о его революционных заслугах и о том, как он невинно был осужден и погиб в концентрационном лагере. Судья грубо оборвала меня вопросом: «Ну что же, если отец был такой сознательный, то почему же его сын не взял с него примера?» Я спокойно отвечал, что своими показаниями я хотел бы убедить суд именно в этом. Я сказал, что сын всю жизнь дорожит памятью об отце и живет по его примеру и что мне не хотелось бы, чтобы суд и здесь повторил несправедливую ошибку и преувеличил вину и меру наказания подсудимого. Мне показалось, что народные заседатели поняли меня и отнеслись к моим словам сочувственно. Но судья Троицкая оставалась непоколебимой. Ее недоброе лицо не дрогнуло, а глаза глядели еще злее. Суд удалился на совещание. Оно длилось очень долго, несколько часов, до вечера. Судье, видимо, удалось убедить заседателей, и моему брату был объявлен приговор – два года содержания в лагере. Жестокая презумпция неотвратимости наказания сработала. Суд строго последовал указаниям прокурора. Еще одна судьба, судьба сына незаконно репрессированного отца, была почти раздавлена.