Деревня Пушканы

— Мало, больно мало… — Гаспариха потерла руки о передник. — Батюшка считал, что нам надобно тысячи три с половиной, а то и все четыре. Налоги, долг лавочнику Мойше. За луг не плачено. Да и ксендз ждать не станет. Соберется церковь украсить — на это понадобятся большие расходы.

— Хочешь, стало быть, чтоб я и ксендзов сундук набил?

Анна улыбнулась. Смотри-ка, в Упениеках еще один ксендза не боится. Но мать, оправившись от удивления и испуга, сурово предостерегла:

— Берегись, Петерис, церковь не уважать и ксендза не слушать! На нашем дворе этого не позволят. Времена красных, когда над верой глумились, прошли. — И она опять заговорила о самом для нее сокровенном.

— Кто из вас еще такие деньги принес?

— Андрив Лидумниек. Без малого три с четвертью.

— Андрив Лидумниек, стало быть? А ты как же так? Всегда побольше других приносил…

— Всегда. Какого черта заработаешь, когда до самой Троицы настоящей работы-то и не было. Думаешь, на чулисовской стороне сплошные золотые горы? Подходи да греби! И разве мало я привез?

— Привез-то привез… Но как же Андриву Лидумниеку удалось?

— Оставь меня со своим Андривом Лидумниеком! — Петерис резко повернулся. — Андрив Лидумниек с барином заодно был. Своих же гонял. Вот как Андрив эти деньги добыл!

Мать поахала, улыбнулась и с подарками сына пошла в запечье. Собственными пальцами каждый шов прощупать.

Анне стало жаль брата.

— Петерис, — зашептала она, — ты из-за материных речей не огорчайся.

— Не огорчайся… Как не огорчаться-то, когда вот так пилят.

— И меня пилят. Не переставая пилят.

— Не переставая, говоришь? — Петерис пристально посмотрел на сестру. — Эх, люди, люди, — сказал он, сжимая в руке шапку, и пошел к двери.

Мать высунула из запечья голову.

— Куда ты, Петерис?

— В кабак — гулять!

— Пресвятая богородица! Деньги-то дома оставь!

— Деньги я сам заработал и что захочу, то с ними и сделаю, — отозвался сын из сеней.

— Вот я тебя палкой, охальник этакий, тогда ты у меня увидишь! — Кинувшись к мешку сына, мать погрозила Анне: — Вечно ты язык распускаешь. А если он и впрямь деньги пропьет?

— Уж я тут ни при чем.

— Что ты сказала? — у Гаспарихи задрожали руки. — Что ты ему тут за столом шептала?

— Что надо было, то и шептала. — Анна вскинула голову. — И вот что я тебе, мать, скажу: не хочу я больше твою брань выслушивать! Немало дорог на свете — могу и уйти.

— Вот как! — Мать опустилась на скамейку. У нее вдруг перехватило дыхание.

Однако сердиться было некогда. Увидев неразвернутый сверток, принесенный сыном, она кинулась к нему. Должна же посмотреть, что там. Господи милосердный! Скользкая, плотная ткань с красивыми цветами.

— Шелковый сатин, не иначе. Потому и так мало денег принес. Невесте купил… Не худо это. За Моникой немалое приданое будет. Если Петерис женится на ней, Упениекам несколько полос земли отойдет. А если хозяину удастся в Даугавпилсе клочок панской земли заполучить, тогда…

Ради Моники можно и в самом деле потерпеть. И не слушать, что болтают люди. Будто не повезло ей в батрачках… Такое может случиться. Моника в самую страду в Пушканы вернулась… У хорошей бабенки ничего от этого не отвалится. А Упениеки на Монике только выгадают. Лошадь, трехгодовалая дойная корова, пять пурвиет пойменных лугов, полный сундук одежи…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Из Пурвиены пушкановцы выехали еще до завтрака, но поезд был не из быстрых, тащился не скорей бегущей рысцой крестьянской лошадки, несколько раз набирал в дороге дрова, долго пыхтел на станциях, и в Даугавпилс они прибыли в сумерки. Спешившие пассажиры со всех сторон толкали Гаспара и Тонслава, оба растерялись, даже испугались. Им начало казаться, что толкают их нарочно — норовят забраться к ним в карман и корзинки. Да разве мало наслышались такого.

— Покрепче вещи держи! Береги карманы! — крикнули они Антону Гайкалниеку и Езупу, которых тоже увлек людской круговорот.

— За меня не беспокойся! — махнул рукой Антон. — Я знаю! — прокричал он на весь перрон. — Я тут все, как свой собственный карман, знаю. Факт!

— Будет тебе болтать! — сердился Гаспар. — Чего его, черта, в самое пекло несет?

— Ветрогон! — Тонслава беспокоил сын, и он старался не упускать Антона из виду.

Вскоре толпа заметно поредела. Большинство приезжих протолкнулось к двери на улицу и исчезло во мраке. В зале ожидания осталось совсем немного народу, видимо, все больше таких же неискушенных путешественников, как пушкановцы. Пока они соображали, на какой из скамей им расположиться, все места уже заняли другие, так что им пришлось устроиться в углу на полу, рядом с мешочниками, скитальцами послевоенных лет. Теперь они смотрели, как буфетчица из третьего класса, позевывая, запирает свои шкафы.