Деревня Пушканы

Как ужасно! Иной раз в тюрьме легче было, чем сейчас на воле, дома. Перерубив корягу, Анна глянула в сторону дома. Собачья жизнь! За все время, что без работы она, в книгу даже заглянуть не посмела. «Лентяйка… бездельница… лежебока…» Не стряслась бы эта беда, повернулась бы и ушла. Хуже, чем здесь, нигде не будет. Невестка уже не человек. С чего это Моника изменилась так? Когда Анна в среднюю школу просилась, то думала, что озлобиться может лишь человек старой закваски, да такой, что не испытал горечи обиды. А Моника ведь претерпела несправедливость, унижение, незаслуженные упреки.

Неужели бедность, жизненные тяготы могут так изуродовать человека?

В тюрьме Анна не думала, что жизнь на воле будет такой сложной. Что трудной будет революционная борьба, она предвидела. А в семье, у своих, пускай и в бедности, думала она, будет легче. Но оказалось, что ни работать ей нельзя, ни спокойно в семье жить. А революционная работа?

И от нее остались лишь одни крохи… Аресты на кладбище — тяжелый удар. Половина членов ячейки арестована. Спаслись лишь те, кого не подозревала охранка или кто в момент событий случайно оказался в другом месте. Чуримкис, Григорий и Пурене в тюрьме. Их ожидают долгие годы заключения. А оставшиеся на свободе? От товарища Спуры они отвернулись. Ведут себя так, словно Анны и не существует. Организатор их и близко не появляется. Она уверена, что вовсе не из-за слежки, а потому, что Анна опутана сетью скверных подозрений. Добрый Павел ей об этом невольно проболтался, когда она просила его передать другим, что случилось с ней в день митинга на кладбище, какую она получила повестку из полиции, как не отходил от нее шпик. Что брата в тот день не было дома и посему она не могла вовремя предупредить товарищей. Все это она рассказала Аугшмуктену. Не все равно Дед встреч с ней избегает.

«Не столько опасается слежки, сколько подозревает меня в предательстве… Изолирует меня. Речные рабочие исчезли, словно в воду канули, уже второй раз оба парня не приходят в условленное место». Что ей остается? Бродить вместе с Вероникой Курситис по Большому болоту?

Сейчас можно было бы искать работу и вне Пурвиены. Гласный полицейский надзор отменен, больше не надо ходить в полицию отмечаться, сообщать о смене места жительства. Да, можно было бы попытаться найти работу в другом месте. Даже в Риге. Через товарищей. Только какой революционер станет помогать человеку, заподозренному в предательстве, с которым порвала организация. В тюрьме она немало наслушалась про трагедию Сони Ривкинд. Партия оборвала с девушкой связь, ее по недоразумению заподозрили в чем-то; товарищи, которые могли бы опровергнуть это, разъехались кто куда, и Соня лишилась рассудка.

Согнувшись под тяжестью коромысел, двором шла Моника. У дровокольни она остановилась, буркнула что-то и побрела к хлеву. Чуть погодя оттуда донеслись треск загородки, сильный шлепок и истошный свиной визг.

«Быть человечной она, наверно, уже не умеет… Так жизнь размалывает людей, лишенных закалки… Встретил бы Петерис Рафу Левина. Рафа окольными путями добился ясности в ее деле. А Петериса все еще нет. Может, ищет Рафу. Потому, наверно, и задерживается. Сдавать на пункт свиней надо было в девять утра. Около полудня Петерис уже должен был вернуться».

— Притащи мякины из пуни! — Гремя ведрами, Моника возвращалась в дом.

— Где парить? В сенях? — Анна продолжала рубить дрова. Эту жилистую корягу она должна одолеть!

— Я сказала: мякины притащи! А где парить, не твое дело.

— Не мое так не мое. — Анна наступила на корень расколотого пополам пня и ухватилась руками за другой, пыталась силой сделать то, что не удалось топором. Так иной раз поступал отец.. В этом году она приноровилась в работе не отставать от отца.

Она принесла мякины, налила в горшок свежей воды; Моника поставила на стол варево, плеснула похлебки детям, больным, золовке. Все молча. Хозяину оставила ужин на плите под деревянной крышкой — чтобы не остыл и тараканы не забрались. А Петериса все не было.

Часы показывали девятый час. Уже закоптилось стекло у керосиновой лампы, стоявшей посреди стола на перевернутом глиняном горшке. Старики и девочки спали. Только Анна и Моника сидели за прялками. Уж больно мучительно было так, молча, сидеть. Наконец на дворе залаяла собака, и брат открыл дверь.

— Аня, фонарь подай! — сипло и, казалось, сердито крикнул Петерис.

— Ой, господи! — чуть не опрокинула прялку Моника. — Чего это так поздно?

— Нарочно, что ли?

— Деньги все привез?

— Разве я когда выкидывал их?

— Но так поздно? Должно быть, приемщики выплату задержали?

— Не задержали, задерживать-то нечего было, — кинул Петерис промокший пиджак на лежанку. — Нечего задерживать было. Свинью я скупщику продал.

— О боже!

— «О боже», — передразнил ее муж. — Твои стоны бога не трогают. Не хотят господа от бедняка скотину по твердой цене принимать, и твой бог тут — хоть тресни! Пускай латгальский бедняк проваливает ко всем чертям! Крупные хозяева, вот кто хрюшек откармливать умеет. Ну, Аня, фонарь где?