Дерево забвения

Праздник заканчивается около двух часов ночи, и музыканты приглашают Лили-Роуз и Петулу разделить косяк в своей комнате. Сидя на кровати, гитарист и скрипач начинают играть старые хиты; Петула и ударник уже обжимаются в углу. А Лили-Роуз тянет к аккордеонисту, тощему парню с кудрявыми волосами, чьи глаза кажутся огромными под бифокальными очками. Он сидит по-турецки прямо на полу, широко улыбаясь, как какой-нибудь Пан или греческий кентавр, держит аккордеон между ног, то поднимая его, то опуская, и поет. В какой-то момент все меняется: Лили-Роуз оказывается на месте аккордеона, и ее ноги обвивают талию музыканта-кентавра. Он напевает, улыбаясь, держит ее и энергично покачивает, потом, откинув назад кудрявую голову, усаживает на себя. Веселые язычки пламени пляшут в огромных глазах. Лили-Роуз, зажмурившись, отдается этому странному состоянию зыбкого безразличия, вызванному марихуаной, и вот, без подготовки и без всякой страсти, единственно в силу косяка и минимума мужского желания, она дает в себя проникнуть возвратно поступательными движениями и в конечном счете лишить себя невинности мужчине, имени которого толком не расслышала.

Манхэттен, 2003

Ты проводишь август, показывая Пуласки вехи его новой жизни: корзинку и миски на кухне; коридоры, лифты и швейцаров Батлер-холла; поводок; и, на улицах и в окрестных парках, неизбежных других живых существ, и собак, и людей.

Ты обучаешь его: «Сидеть. Ждать. О’кей, пошли. На! Ищи! Хорошо, Пуласки! Хорошая собачка!» Уже через несколько дней он мчится к тебе, как только ты его зовешь. Когда ты садишься на скамейку в парке, чтобы почитать, он прыгает и бегает вокруг тебя зигзагами, задирает лапу, метя территорию, тычется мордочкой в твои колени. Ночью он спит в ногах твоей кровати.

Когда приходит время идти в школу, а Джоэль все еще в Мельбурне, ты тревожишься: как Пуласки будет один взаперти в квартире с утра до вечера? Вдобавок в первый же день занятий Лили-Роуз запланировала тебе урок фехтования после школы.

Вернувшись около семи часов, ты не слышишь ни привычного стука когтей Пуласки по паркету, ни его нетерпеливого дыхания. Он не выходит тебя встречать. А в кухне тебя ждет и вовсе непонятная сцена: песик лежит в корзинке со странной штукой из голубого пластика на шее и тихонько скулит.

Кровь отливает от твоих рук, от ног, от лица. Голосом одновременно пронзительным и невесомым ты кричишь:

— Что с моей собакой? Что слу…

— Ничего страшного, дорогая, — отвечает Лили-Роуз, ставя два готовых обеда в микроволновку. — Я отвела его к ветеринару, чтобы стерилизовать.

— Что сделать?

— Маленькую хирургическую операцию, чтобы потом у него не было щенков.

— Ты хочешь сказать, что он никогда не сможет заниматься любовью?

— Собаки не занимаются любовью, милая, они просто делают щенков, а мы не хотим, чтобы они у него были, правда? В Нью-Йорке и так слишком много бездомных собак; Общество защиты животных истребляет их тысячами каждый год.

В первый момент ты не в силах ничего сказать. Потом, кинувшись к корзине, хватаешь своего щенка на руки.

— Бедный Пуласки, — шепчешь ты. — Бедный Пуласки… А что это за голубая штуковина?

— Без этого, — говорит Лили-Роуз, — он будет лизать швы, и они могут воспалиться. Это называется воротник Виктории, — продолжает она, радуясь возможности сменить тему, — потому что в эпоху королевы Виктории дамы британской знати носили одежду, стесняющую движения. Невероятно, правда? Платья с кринолином, замысловатые турнюры, большие воротники из жестких кружев, высокие каблуки… Вроде как когда-то бинтовали ноги китаянкам, идея была заявить миру: Мой муж так богат, что мне нет нужды работать!

Никогда ты не ненавидела Лили-Роуз так, как в эту минуту. Ваш обед проходит в полном молчании.

Вернувшись в свою комнату, ты ищешь в Интернете, узнаешь, в чем состоит эта хирургия, и тебя едва не выворачивает наизнанку. Операция делается под общим наркозом, значит, она болезненна. Усыпив животное, ветеринар делает надрез у мошонки, перерезает канальца тестикул, достает их через отверстие и все зашивает. «Что он делает с яичками, которые извлекает у бедных спящих собачек? — думаешь ты. — Может быть, однажды он откроет музей естественной истории, где люди смогут сравнить засушенные тестикулы чихуахуа, датских догов, спаниелей и сенбернаров. Ох! Пуласки, — рыдаешь ты, — мне жаль! Мне так жаль! Я позволила Лили-Роуз украсть тебя и кастрировать, и теперь твои яички исчезли навсегда! Ты не кобель и не сука, ты евнух!»

Обезумев от ярости, ты возвращаешься в кухню, где Лили-Роуз убирает остатки вашего обеда.

— Как ты могла это сделать, не предупредив меня, за моей спиной? — кричишь ты. — Ты дождалась, когда я уйду в школу, и отвела его к ветеринару!

— Ничего подобного, — заверяет тебя Лили-Роуз, не теряя хладнокровия. — Ветеринар был в отпуске. Прекрати, Шейна, — добавляет она более властным тоном, — прекрати сейчас же. Ты раздуваешь пустяк, это нелепо. Миллионы собак оперируют в Соединенных Штатах каждый год.