Дергачевские чтения – 2014. Русская литература: типы художественного сознания и диалог культурно-национальных традиций

Я лечу немощи изнуренных рабским трудом и беспросветной жизнью людей. Все страдают ревматизмом – следы работы у горячих горнов и молотов, приводимых в действие ледяной водой; их женщины мучаются тяжелыми болезнями, которые приобретают они, их маленькие дети бледны и золотушны. Они зиму проводят на горячих печках темных низких изб. Весной, вместе с первой молодой травой появляются и они, болезненные и вялые. Многие из них умирают – я бываю бессилен помочь. Здесь надобен уже не медик, а реформатор.

Старческая бессонница мучает меня. Долгими ночами я смотрю на зарево над заводской домной, и мои слабые старческие шаги раздаются в пустых комнатах большого дома.

Зимой от мороза трещат бревна, из которых сделано мое жилье, пахнет угаром. Солнце – нестерпимо яркое, как будто само изливает холод на белую равнодушную природу. Оно часто бывает одето венцом. Летом же, когда жара дожелта высушивает траву, начинаются лесные пожары. Дым, удушливый, почти незаметный вблизи, застилает солнце.

Так идут года. И двадцать лет жизни в России прошли незаметно. А сейчас на склоне лет, видя в зеркале седеющую голову и глубокие морщины, я вспоминаю юность.

Яркие солнечные дни, родина, идеалы… Мне приходят на память годы учения, дружба, сердца, любовь… Восторженные хороводы в Ваале среди молодых дубов, клятвы в верности, борьба за человеческое счастье, и прелестная Петтина фон Штернберг…

Любовь к человечеству, «бурные стремления», Вилланд, Клингер, Гёльти, швейцарские Альпы. Рокороль Жан Поля, Гете – теперь прекрасные покойники, ушедшие из жизни, померкнувшие в памяти.

Это прошлое покоряет меня. Двадцать лет в чужой грязной стране были прожиты без мысли. Я лечил, встречался с людьми, читал, не задаваясь вопросами. Но годы молчания и холодной наблюдательности прошли. Я вижу сейчас варварский разврат, рабский страх, подлость, сплав внешней культурности и утонченного азиатского варварства и лишь робкие ростки настоящей культуры, любви к ней.

Алексей Клопов (клоп – это что-то кровяное, пахнущее дурно, вызывающий гадливость) – член вотчинного правления, ведает делами училища и госпиталя. Я подчиняюсь ему. Выбившийся из рабов, он забыл о том горестном состоянии, в котором находятся и по сейчас его сородичи. Внешняя культурность, вид европейского платья, да несколько глупых фраз из глупых романов не делают его гуманным. Он честолюбив, заносчив, мелок и подл. Я часто сталкиваюсь с ним по делам о больных и поражаюсь полной бесчеловечности, желанию сделать свою карьеру на несчастьях других, ему подчиненных.

Подлость, ничем не прикрытая грязь, не отличают и остальных управителей. В здешней школе я вынужден обучать лекарскому делу юношей – крепостных. Среди них я нахожу людей. Людей в истинном смысле этого слова. Но русская, ужасная для них, действительность не походит на прекрасные идеалы, черпаемые ими из книг. Чем больше они образовываются, тем сильнее чувствуют путы, стягивающие их.

Среди таких людей живу и работаю я. Я не стал якобинцем. Но последние годы проходят передо мной. Я вспоминаю молодость, героические мечтания. Этот приступ чувств мне захотелось излить на бумаге… Догорает заря. Темнеет в комнате. На улице слышны голоса пьяных. Как-то, разбирая счета моих предшественников, я нашел твой адрес. Счастлив ли ты?

Дни мои догорают, подобно свече, и кто знает, не последнее ли это письмо. Но часто догорающая свеча, оплывая, вспыхивает ярким пламенем. Прощай.

Начинается бессонная ночь…

(Конец главы 8-й)

Шишкин был одинок. Его заводский приказчиский дом был пуст и неуютен. Зоревые краски ложились светлыми бликами на пустую красную конторку, падали на неубранную постель, освещали немытую посуду, корки хлеба и рыбьи головы на столе.

– Сейчас, сейчас, все чин чином и по чину будет. Столик мы этот к ложу моему придвинем… Сорвем початочку с божьего подарочка, – он откупорил штоф и переливал вино в графин. Потом он поставил на стол стаканы, нарезал толстыми ломтями хлеб, принес соль в жестяной баночке и сел на кровать.

– Ну, Петр Иванович! Федор Степаныч!

Подняли стаканы. Петр поднес к губам, цокнул зубами о край и отпил. Федя поворачивал на уровне глаз. Шишкин опрокинул сразу.

– Хороша! Душу живит! Пейте, пейте…

Петр отпил еще. Горячей струей разлилась по телу слабость. Комната казалась иной. Солнечные блики погасли на конторке. Маленькие окна были в пыли.

Углы комнаты скрадывал сумрак.

– Пей, пей и ты, – обратился хозяин к Феде. – Вино чувствие отгоняет. Горько тебе – пей, радость прошибла – кому сказать? C кем поделиться? С ним, с вином. Оно мне заместо сродственников всех. Эх, был и я когда-то по вашей поре – молодости. Парень был я молодой и из себя складный. Лицом не был красен, волос на голове поболе этого было, напротив же, не морщинист был, – улыбнулся он.