Деррида

Деррида глубоко уязвлен подзаголовками в статье, которые, похоже, служат ее резюме: «Никогда ничего не разоблачая», «Недостаточное моральное возмущение», но особенно словом «сюсюканье». Робер Маджиори сегодня тоже согласен: «Его задел этот слишком фамильярный термин. Если бы я написал „предосторожность“ или „тонкость“, ему, возможно, было бы проще это принять. Сразу после выхода статьи он отправил мне резкое письмо, а потом не разговаривал со мной четыре или пять лет. Его чувствительность оказалась еще более обостренной потому, что Libération была важна ему, а я был одним из немногих журналистов, которые писали содержательные статьи о философских работах. Но пресса всегда должна упрощать, хотя бы в заголовках и подзаголовках, за которые отвечаю не только я. Эти вещи он никогда не принимал»[996].

Спустя неделю реагирует и Le Monde. Роже-Поль Друа посвящает двум работам Деррида большую статью, поспокойнее, чем в Libération. Акцент он больше ставит не на полемику, начатую Фариасом и Жамбе, а на сами книги:

Знаменитый и неизвестный, [Деррида] бьет всегда с неожиданной стороны, двигаясь по границе между философией и литературой, демонтируя собственное имя, слово, но также и книгу, с чем многие, говорят, уже не согласны. И все же! Сколько изобретательности – ясной, очевидной, даже веселой – в стилях этой книги [«Психеи»], которая выходит одновременно с «О духе»!.. И что если бы во Франции все же открыли Деррида?[997]

Страсти, однако, еще не успокоились. Журнал Le Débat выпускает объемный номер, посвященный «Хайдеггеру, философии и нацизму», тогда как Мирей Каль-Грубер, ответственная за университетские связи во Французском институте Гейдельберга, приглашает Жака Деррида и Филиппа Лаку-Лабарта на встречу с Хансом-Георгом Гадамером, посвященную той же теме.

Дискуссия, которая проходит 5 февраля 1988 года перед аудиторией, насчитывающей более тысячи человек, во многих отношениях исключительна. После ряда столкновений, проходящих во Франции, вопрос о Хайдеггере наконец возвращается в Германию, в особенно памятное место: в том же самом зале Хайдеггер 30 июня 1933 года прочитал свою речь «Университет в новом рейхе». Публика пришла посмотреть не только на Деррида, но и на Гадамера, уже очень старого, который является местной знаменитостью: они впервые говорят друг с другом после несостоявшегося диалога 1981 года. Когда участники входят в зал, публика аплодирует им по-немецки, стуча по столам[998].

Встреча, которая проходит на французском языке, продлится более четырех часов и, насколько позволяет тема, довольно мирно. Гадамер сначала приводит свидетельство одного современника о «заблуждении» Хайдеггера. Этот вечер дает ему исключительную возможность выйти из длительного молчания относительно этого периода. Деррида начинает с замечания о важности книги Виктора Фариаса: он заявляет, что, несмотря на все оговорки, которые можно сделать по ее поводу, «она заставила профессиональных философов дать более прямые объяснения, не откладывая их на потом». Лаку-Лабарт и Деррида вскоре сосредоточиваются на вопросе молчания Хайдеггера после войны – он не говорил ни о своем участии в нацистской политике, ни об Аушвице. С точки зрения Мориса Бланшо и других, именно это упорное молчание, которое Хайдеггер хранил даже перед Паулем Целаном, является «раной для мысли». Но могло ли быть иначе? Не было бы слишком просто попытаться найти искупление за счет нескольких обычных извинительных фраз? Деррида увлекается гипотезой, которую сам признает рискованной:

Я думаю, что, возможно, Хайдеггер сказал себе: я смогу выступить с обвинением нацизма только в том случае, если смогу высказать его на языке, который соразмерен не только тому, что я уже сказал, но также и произошедшему. И на это он не был способен… Я полагаю, что ужасное, возможно даже непростительное, молчание Хайдеггера, отсутствие тех фраз, которые мы хотим услышать… это отсутствие оставляет нам наследство, оставляет нам наказ помыслить то, что сам он не помыслил[999].