Деррида

Саида воспользовался майскими событиями, чтобы осмелеть и оседлать волну. Своими размышлениями, вдохновленными «Поминками по Финнегану» и Хайдеггером, он разозлил философов и заткнул рот литераторам, поскольку сразу и тем, и другим было указано на их трансцендентальную тупость. Все остались недовольны, и никто не соблазнился. Месса продолжалась примерно три часа, иногда даже двойным сеансом, два раза по три, то есть шесть часов. Выжили немногие. Потом они стали первыми фанатами теории «кондеструкции» – это составное слово, дававшее понять, что никогда не нужно конструировать, ничего не разрушая. Понятие это, не слишком элегантное, звучало не совсем по-французски, казалось даже совершенной помесью… что, собственно, это значило – «кондеструкция»? И вот Саида, некогда такой робкий, размалывал каждое слово на бесконечно малые составляющие и из этих семян проращивал гибкие каучуковые стебли, из которых сплетал свои собственные сны, свою собственную литературу, немного тяжеловесную, но еще более глубокую в силу своей недоступности. Так возникла его аура великого учителя, в которую окунутся США и их феминистки, все эти «кондеструктивы» – из любви к Саида и из-за эндогенного недовольства[1069]

.

Второй скандал произошел через несколько недель после конференции. Бадью пришел в бешенство из-за того, что Мажор и Деррида в своих выступлениях не раз намекали на то, как они поспорили с Бадью. Полагая, что Деррида было оказано слишком много чести, он хочет снять свой текст. После еще одного вмешательства Филиппа Лаку-Лабарта, игравшего роль посредника, 10 августа 1990 года проходит собрание с участием всех заинтересованных лиц. И снова компромисс найден: Бадью соглашается оставить свой текст при условии, что все письма и документы, относящиеся к этому спору, будут опубликованы в приложении к изданию.

Эта история так и осталась бы анекдотом, если бы не создала далеко не мимолетную напряженность в отношениях между Лаку-Лабартом и Деррида. По словам Филиппа Бека, который хорошо знал всех героев этой истории, «Бадью тогда находился в изоляции. Ему нужно было найти союзников, и он близко общался с Лаку-Лабартом в этот период, разделяя с ним общий подход в вопросе о критике Хайдеггера. Лаку, который, впрочем, критиковал Бадью в некоторых важных пунктах, разрывался между терпеливой, тщательной деконструкцией Деррида и полемическим, философским жестом Бадью. В итоге он решил солидаризоваться больше с последним, чем с Рене Мажором, чего Деррида ему не простил. Но для Лаку, по крайней мере в это время, на первом месте, в самом центре его поэтики, стояла политическая критика. Тот факт, что много позже Бадью и Деррида сблизились друг с другом, придает этой истории дополнительную странность»[1070].

Но этот эпизод был, конечно, лишь спусковым крючком. Многие другие факты предвещали разлад между двумя этими людьми, связанными почти 20-летней дружбой. Начиная с книги «Вымысел политики», Филипп яростно атакует Хайдеггера. Он стал выражаться о нем как нельзя более грубо. Зол он также и на Деррида за то, что тот не осудил Хайдеггера в должной мере, хотя он и не говорит ему об этом открыто. Возможно, его сильно раздражала история де Мана. Вопрос еврейства стал для двух мыслителей причиной обострения отношений. Филипп Лаку-Лабарт не еврей, но по прошествии лет он все больше становился филосемитом. У него такое чувство, словно бы он сам пережил Холокост, почти так же, как Сара Кофман[1071]. Деррида же со своей стороны отказывается признавать за Аушвицем абсолютную уникальность. Во время дебатов в Международном коллеже философии, состоявшихся и марта 1990 года, он напоминает и уточняет свою позицию по этой теме, возвращаясь к спору, который прошел в Серизи 10 лет назад после выступления Жана-Франсуа Лиотара.