Деррида

Поездка на моем детском французском равна работе, принуждению, неволе. И определенному стыду, который составляет основание социального стыда. Следствие и правило: никогда не сочетать работу с досугом, с праздностью, ни даже с активным туризмом, с посещениями, любопытством… Когда я в поездке, я очень мало «посещаю», никакого туризма, разве чтобы изобразить его и умереть с тоски, когда заставляют им заниматься[1131].

Возможно, нечистая совесть заставляет его несколько сгущать краски. Катрин Клеман вспоминает, что видела, как в Японии Деррида сиял как «радостный мальчишка», несмотря на очень плотную программу. Он любит внимание, которое ему уделяют, любит, когда сбивается повседневный ритм, любит очарование эфемерного возвращения к холостяцкой жизни. В противоположность отпускам, которые Деррида проводит в одном и том же месте в кругу семьи и которые внушают ему немало страхов, поездка для него – идеальное лекарство от депрессии. Но, как это часто бывает, реальность полна противоречий: хотя он любит уезжать, по меньшей мере так же он радуется возвращениям.

Когда Жан-Люк Нанси удивляется тому, что он принял то или иное приглашение, требующее долгой и утомительной поездки, ответ почти всегда один и тот же: «Это друзья, я не мог отказаться». Дружба – первый критерий отбора. Деррида любит встречаться с близкими и возвращаться в места, которые он знает, формируя у себя некоторые привычки. В Нью-Йорке и Ирвайне он изобретает определенные ритуалы. В Балтиморе он любил посещать дом По и его могилу. В Праге он всегда обязательно бывал на могиле Кафки. Как и все остальное, наиболее ценны и притягательны места, которые полны воспоминаний.

Особое место занимают поездки в Италию. В «Боковом проезде» он пишет, что это единственная страна, в которую он хотел бы «вечно возвращаться». Это одна из немногих стран, где он «иногда бывал без публичного или академического „предлога“, с друзьями по жизни и по мысли»[1132]. Юг частично заменяет ему Алжир, теперь недоступный. Деррида любит Неаполь и Помпеи, Капри, Пестум и Сицилию. Маурицио Феррарис рассказывает, что однажды в Ренде он сказал, что очень рад очутиться в Калабрии, поскольку в Алжире часто говорили о бандитах из Калабрии: «После ужина мы вышли прогуляться, и Жак сказал мне, что с самых юных лет его очень завлекали истории про мафию. И именно в этот момент из соседнего дома раздалась музыка из „Крестного отца“…»[1133]. Север Италии связан с его друзьями Валерио и Камиллой Адами, у которых он любит останавливаться на несколько отпускных дней с Маргерит – в первые годы в Ароне, потом в Мейне, на берегу озера Маджоре. Он рад поучаствовать в летнем семинаре. Для него это настоящая мечта, идеальное счастье: «…два или три дня на солнце над озером, говорить о чем-то вроде происхождения произведения искусства перед итальянскими студентами-художниками»[1134].

Путешествовать не всегда было просто. В течение пяти лет тревога мешала ему летать самолетом. Ему пришлось заставить себя снова летать на самолетах, но со временем ему это начало нравиться, особенно с тех пор, как его статус позволил летать первым или бизнес-классом. Долгие часы перелета – для него это особый момент, когда он может предаться работе, зная, что никто не помешает, словно бы в какой-то паузе, вне времени. Но тревога не исчезла, она просто стала менее отчетливой: «Я никогда не отправляюсь в поездку… не удаляюсь из дома хотя бы ненадолго, не думая о том, что умру до возвращения, представляя себе эту смерть во всех подробностях, с соответствующими кадрами из фильмов и сценариями»[1135].

Тревога распространяется и на его семью, словно бы его отсутствие было для нее опасным. Едва приехав в место назначения, он тут же звонит домой, чтобы успокоиться. «Как только я вхожу в гостиничный номер, я смотрю даже не на стены (порой я не замечаю их в течение нескольких недель), мне важен телефон, код страны и местный номер, я тут же звоню»[1136]. То же самое он сделал еще тогда, когда отправился в Йель, а Поль де Ман и Хиллис Миллер заехали за ним в аэропорт Кеннеди: едва забрав свой чемодан, он бросился звонить. Он, тот, кто сделал из «события» и «пришествия» одну из своих главных тем, постоянно молится о том, «чтобы ничего не случилось, словно бы не могло случиться ничего такого, что в конечном счете не было бы злом»[1137].