Деррида

Хотя Деррида еще с молодости с удовольствием посещает музеи, он не чувствует уверенности в своих эстетических вкусах, если речь идет об областях, в которых он не работал. Без всякого кокетства он признается в своей некомпетентности. Когда его спрашивают о визуальном искусстве, он подчеркивает: «Я никогда не выходил с инициативой высказаться о каких-то предметах, относящихся к этим областям. Если я делаю это, значит, меня пригласили»[1141].

Отвечать – сама суть его работы, а также двигатель его отношений с друзьями. Вплоть до начала 1980-х годов Деррида был необычным корреспондентом, он писал длинные и содержательные письма, которые составляют третью часть его творчества, наравне с книгами и семинарами.

Деррида буквально осаждают друзья из самых разных периодов его жизни, отношения, которые он пытается по возможности поддерживать, считая каждое из них уникальным. По словам Бернара Стиглера, «у него была беспримерная способность уделять внимание, невероятная открытость для всего и всех. Это было своего рода требование проживать свою мысль в полной мере»[1142]. Но когда поездок, курсов и лекций, читавшихся в самых разных странах, стало еще больше, получилось так, что Деррида создал для себя огромную социальную сеть, справляться с которой ему было все труднее. С середины 1980-х годов он уже не может отвечать на все запросы, сваливавшиеся на него со всех сторон. Письма приходят к нему со всего света: от вчерашних и нынешних знакомых, коллег, студентов, издателей, переводчиков, журналистов. Его просят прочитать лекции, поучаствовать в конференциях, написать статьи, рекомендательные письма, подписать петиции… Но у него нет ни ассистента, ни секретаря, и он так больше не может. Переписка становится более функциональной, а жалобы превращаются в лейтмотив, что раздражает некоторых из близких ему людей. Мари-Клэр Буне, с которой он был хорошо знаком в 1960-х годах, продолжает писать длинные письма с множеством признаний и не скрывает своего разочарования: «Ты кажешься мне теперь недоступным. Ты не пишешь мне, не отвечаешь. Никогда не знаешь теперь, как ты можешь среагировать на мои письма, какие у тебя трудности, над чем ты работаешь, на что надеешься, и от этого мне грустно»[1143]. Когда же Деррида все же отвечает, это короткие ответы, обманывающие ожидания, которые он сам же и породил.

В 1988 году в письме своему старому другу Пьеру Фурше он признается, что у него «серьезная эпистоларофобия, настоящая телесная и душевная болезнь», лишающая его возможности отвечать на письма, которые у него скапливаются, особенно во время поездок[1144]. Для общения с друзьями он теперь предпочитает телефон. И если раньше на присланные ему книги он отвечал замечательными письмами, то теперь ему не хватает на это духа. Однако он никогда не уклоняется от написания рекомендательных писем, которые просят у него близкие люди или коллеги, которых он ценит. В его переписке таких писем десятки. Многие из людей его круга в какой-то мере обязаны своей карьерой его доброте.

В дружбе Деррида – натура цельная. Будь это знаменитые друзья, такие как де Ман, Альтюссер или Нанси, или же менее известные, верность Деррида тем, кого он любит, имеет абсолютный характер. Но часто он многого требует взамен, порой слишком многого. Как говорит Стиглер, «это негативная сторона его дружеской щедрости». В таких случаях у него развивается своего рода паранойя, и даже самые близкие могут быть заподозрены в нелояльности или, хуже того, в предательстве. По словам Мишеля Деги, «Жак был крайне чувствителен. Он терпел только тех, кто мог безоговорочно согласиться с его гениальностью». Во время публичного конфликта он требует полной солидарности. В период дела де Мана он дистанцировался от Гаятри Спивак именно потому, что она, с его точки зрения, не заняла достаточно четкой позиции. По совсем другим причинам он перестал видеться с Марией Терек, вскоре после смерти Николя Абрахама. Многие из его друзей ждут в глубине души этого кошмара внезапного разрыва, опасаясь, что их тоже отнесут к стану врагов, тех, кто «против него».