Деррида

Деррида так и не избавился от некоторых довольно архаичных составляющих семейного наследия. Поскольку его мать была страстным игроком в покер, у нее появилось множество ритуалов, чтобы не спугнуть удачу. По словам Пегги Камюф, хотя Деррида смеялся над собой, он оставался чрезвычайно суеверным. Он придумывает маленькие тайные ритуалы, изводит себя всевозможными подсчетами, чтобы не нарушить определенные правила. Его мать терпеть не могла зеленый цвет, и для него он тоже связан с несчастьем. Он всегда избегает любой зеленой одежды и не любит, когда Маргерит одевается в зеленое. Это суеверие может стать навязчивой идеей и принять серьезный оборот. Роберт Харви заверяет, что однажды в Нью-Йорке Деррида опоздал на лекцию, чтобы не сидеть на стуле с зеленой обивкой. Причем эта фобия далеко не единственная:

Семейное суеверие, которое я соблюдаю и сегодня: когда при отъезде все уже вышли за порог, никогда нельзя возвращаться назад. Это приводит к комедийным сценкам, описать которые я не осмелюсь. Особенно когда перед большой поездкой мать, сестра или жена уже брызнули на вас водой на лестнице в момент, когда, выйдя, вы должны лишь повернуться и сказать «до свидания». Живым можно вернуться только при этом условии[1152].

Речь идет не просто о традициях. Эти суеверия прямо связаны с его тревожностью. Однажды, когда Маргерит, едва выйдя из дома, тотчас вернулась, поскольку забыла что-то, Деррида спросил ее: «Зачем ты это делаешь? Хочешь, чтобы я волновался всю дорогу?». Но хотя он ощущает смутную вину из-за этого наследия, он пытается превратить его в подлинный предмет мысли, и тема призрачности занимает все более важное место в его творчестве. В конце концов, Фрейд тоже интересовался этими вопросами, особенно в своих отношениях с Ференци. В тексте под названием «Телепатия» Деррида с любопытством и симпатией разбирает этот интерес, над которым обычно посмеиваются[1153].

Деррида, человек «чрезмерного», но точно так же его можно считать человеком нехватки. Его одиночество безмерно и глубоко. Авитал Ронелл вспоминает, что порой он сидел с совершенно отсутствующим видом, особенно на некоторых обедах: «Вокруг него был выстроен настоящий забор. Он на самом деле не пытался создавать такие отношения, чтобы другой действительно ему открылся. Когда я пыталась пойти на сближение, он соглашался, но сам никогда бы не начал двигаться в этом направлении»[1154]. Многоречивый и впечатляющий лектор, очень внимательный к своим друзьям и близким, за свою жизнь он построил почти абсолютно надежную систему защиты интимного. И уже давно, даже не обязательно в депрессивные периоды, в нем присутствует нечто хрупкое и тайное, что может высказываться только на письме. Нечто важное и невозможное, что неотделимо от самого его представления о философии как сложном и рискованном пути, далеком от простоты и легкости диалога. Однажды он признал это:

Философ – это тот, у кого совершенно сумасшедшие желание и амбиция; желание власти величайших из политиков совершенно ничтожно по сравнению с желанием философа, который в философском произведении демонстрирует план захвата власти и в то же время отказ от власти с такой силой и с таким размахом, которые, по моему мнению, бесконечно сильнее, чем у кого бы то ни было… Мой вкус к философии определен именно этой неумеренностью – она несоразмерна другим типам дискурса и даже в некоторых случаях всем правилам искусства[1155].

Глава 5 На границах институтов. 1991–1992