Деррида

Синтаксис тоже не забыт. Он постоянно освобождался от образцов традиционного философского письма. В этом отношении развитие Деррида можно было бы сравнить с таковым Франсиса Понжа, который от краткости и чрезвычайной насыщенности работы «На стороне вещей» перешел к многообразным вариациям «Блокнота из сосны» или «Мыла». Все чаще тексты Деррида задумывались для зачитывания вслух. Это наделяет их особым дыханием, когда «письмо всегда равняется на голос. Внутренний или нет, он всегда ставится и обнаруживается на сцене»[1320].

Читая его поздние работы, нужно отдаться совершенно особому ритму дыхания. Фраза Деррида, которая ближе к Джеймсу, чем к Прусту, похоже, бесконечно накручивается на саму себя, прежде чем внезапно рвануть вперед[1321]. Текст 1996 года «Остаются, Афины» особенно показателен в этом отношении. Вся книга крутится вокруг одной и той же фразы, без устали повторяемой: «Мы обязаны себе до смерти». Словно бы именно эту фразу, и только ее одну, Деррида постоянно выслеживал, делая вид, что говорит о некоторых фотографиях Жана-Франсуа Бонома.

Указанная фраза, возникшая неведомо откуда, более не принадлежала мне. Впрочем, она никогда и не была моей, я еще не чувствовал себя в ответе за нее. Мгновенно перешедшая в общественное достояние, она пересеклась со мной. Она прошла через меня, она сказалась в этом переходе. Став скорее ее заложником, чем ее хозяином, я должен был оказать ей гостеприимство, да, хранить ее в целостности, я, конечно, был ответственен за такое сохранение, за спасение каждого из ее слов, отвечал за неприкосновенность каждой буквы, связанной с каждой буквой. Но тот же самый долг, та же самая обязанность диктовала мне не брать ее, эту фразу, целиком, ни в коем случае не завладевать ею как фразой, мной подписанной. Она, впрочем, и оставалась неприступной[1322].

У читателя сначала появляется ощущение одного длинного предложения, которое может уйти за край горизонта. Но на самом деле речь идет о цепочке коротких фраз, щедро разбитых пунктуацией, которые, однако, работают, рискуя показаться неподвижными, за счет реприз и мельчайших сдвигов, возвращаясь к одним и тем же слогам (-sable/-table/-nable), склоняя одни и те же слова (заложник/хозяин/гостеприимство (otage/hôte/hospitalité), сохранить/в целостности/сохранение (garder/sauve/sauvegarder). Можно было бы прочитать такую цепочку как пример средиземноморского синтаксиса с его тихими волнами, почти незаметной приливной волной. За счет ряда скрытых трансформаций, которые медленнее, чем может показаться, игры различий и повторов, раздражающих или завораживающих, Деррида мало-помалу вовлекает нас в свое медитативное движение. И поэзия здесь как никогда близка к философии, неотделима от нее.

Это была словно бы вещь, это признание долга, простая вещь, затерянная в мире, но вещь, которой я уже обязан, которую я должен был хранить, не беря ее. Хранить ее на сохранении, заверить ее – фотогравированным заверением. Эта обязанность, эта первичная задолженность – что было у них общего с глаголом этого заявления «мы обязаны себе до смерти», которое невозможно сделать своим? С тем, что оно вроде бы означало? Не «мы обязаны друг другу до смерти» и не «мы должны друг другу смерть», но «мы обязаны собой смерти».

Что такое смерть? (Где ее найти? Интересно, что по-французски говорят «найти смерть», что значит умереть.)[1323]

Глава 9 Время диалога. 2000–2002