Дервиши на мотоциклах. Каспийские кочевники

Но, кроме того, что хивинец Махмуд был непревзойденным борцом, он еще был философом, музыкантом и поэтом, то есть суфийским наставником. Закончив с борьбой, зарабатывал мастерством скорняка. Сидел на рынке, пел рубаи и шил шубы. Один из хадисов Пророка гласит, что, если руки могут работать, нелепо просить подаяния. Да и люди, которые могут слышать – где они? Они на торжище, в толпе, вот у нас, в чайхане. Здесь тебя услышат и поймут.

Над решеткой его надгробия в мавзолее выбиты такие строки:

«Сто раз я клятву повторю такую:

сто лет в темнице лучше протоскую,

сто гор в домашней ступе растолку —

чем истину тупице растолкую».

И еще, на стенах Мавзолея:

«Когда б мы этот мир могли исправить силой —

обрушилобдобровсетропызлобыхилой!

Номир– подобьенард: всегоодинбросок—

ижалкоегрозитвеликомумогилой…»

И еще —

«Мы с верой шли сквозь мир – и все же в малой мере

мир плоти в мир души преобразить сумели.

Все семь десятков лет я думаю о том!

В испуге мы пришли, уйдем в недоуменье…»

Пахлавана Махмуда знает и помнит вся Хива. Даже главный арык, питающий город водой, назван его именем – Палван-йап. Да, мудрость и поэзия – вода в пустыне, – с этими словами чайханщик собрал наши пустые стаканы, поставил их на поднос и уже собрался их отнести, как вдруг опять спросил:

– А танцевать вы умеете?

Мы вообще не поняли, о чем он.

Тогда чайханщик сделал один полукруг, и поднос оказался у него на уровне груди, потом еще один, и поднос как бы уже стоял левом на плече. Чайханщик замер на одной ноге, все тело оказалось как-то странно вывернуто, голова склонена направо, – потом совсем неожиданно улыбнулся нам широкой, почти американской, улыбкой и ушел из зала.

…Восток учит принимать всякий поворот как нечто само собой разумеющееся. Поднялись и мы. Пора было найти какое-то более человеческое кафе и, наконец, просто перекусить.

К тому же необходимо было заняться вплотную мотоциклом…

IX. Тысяча надежд, погребенных под песком…

Вечером в гостинице, после вкусного, по-настоящему вкусного узбекского ужина – как же все-таки узбекская кухня отличается от казахской (у казахов, по крайней мере, тут, в закаспийских степях и песках, ее, кажется, вообще нет – есть только еда, чтоб утолить голод) – я лежал и думал обо всех впечатлениях этого первого действительно прекрасного дня нашего путешествия. Да, конечно, нынешний Хорезм не хранит даже тени своего былого величия, но все же вот она, Азия, куда мы ехали, куда мы хотели приехать. И какая же это провинция, даже по сравнению с остальным Узбекистаном! Как смешно мне пытались приварить алюминиевый диск обычной сваркой, как мужик уверял, что работал в аэропорту и все умеет… как, в общем-то, примитивно рассказывал местный гид, убежденный, что больше всего нас интересуют гаремы и резной трон хана… Каким странным оказался чайханщик, почти безумец, переходящий от угрюмой замкнутости к назидательным историям! Как это и печально, и закономерно… Если ты в стороне от больших дорог мира, твоя частная история мельчает и истончается, как река среди песков.

Перед сном я опять немного почитал Семевского. Он писал об этих местах:

«Хорезм… Это слово ассоциируется с красивыми восточными легендами на фоне вечно голубого неба и цветущего оазиса. Но таков Хорезм был только в описаниях экзотических путешественников, глядящих на природу и быт колоний из окон ханских дворцов, где они гостили.

Край беспощадной феодальной эксплуатации, векового рабства и полного бесправия трудящихся. Край мелкого, примитивного поливного земледелия в оазисе, мускульным, человеческим трудом многих поколений отвоеванных от пустыни.

Хорезм, раньше не имевший никаких индустриальных предприятий, осветился электричеством. Построены и пущены в эксплуатацию электростанции, обогатился Хорезм типографией, маслобойным заводом и пятью хлопкоочистительными заводами.