Дерзай, дщерь!

И чего же стоят в конце концов увлекательные флирты и романы? Поэзии вечно свойственно маскировать блеф: Дон Жуан прикидывается одиноким, никем не понятым, усталым, гонимым, и она раскрывает объятья, чтобы согреть, накормить, утешить, спасти; впрочем, большинство женщин, соображающих обоими полушариями мозга, умеет раскусить своего героя и тактикой «материнской» игры захватить его, подчинить своей власти, а впоследствии ему же мстить за свои ошибки, за то что он не стоит и никогда не стоил потраченных фантазий, нервов и усилий.

Всей этой романтике цена такая же, как воплям лягушек в болоте ранним летом, можно лишь удивляться никогда не ослабевающему к ней интересу, который цепко держит нас причастными океану порока, захлестывающему окружающий мир. Считается, что интимные отношения обязательны, что без них женщине плохо; на самом деле ничто так не вредит женской психике и здоровью, как неподобающий выбор и неправильная, мимолетная, легкомысленная связь.

В последние годы стал банальным сюжет СМИ о девушках, проданных в гарем, о девушках, принуждаемых к проституции, о девушках, изнасилованных и убитых, о девушках, годами терзаемых маньяками в подземельях. Но ведь, как правило, трагедия начинается с добровольного согласия заработать легкие деньги, сесть в машину к незнакомцу, войти в чужую квартиру, поехать неизвестно с кем в лес «на шашлыки».

Сжимая кулаки, Ю. рассказывала о племяннице, которая в пятнадцать лет пережила надругательство и потеряла из-за этого веру. Ю. мучилась, не находя объяснений, почему Бог допускает такие кошмары. Та девочка глубокой ночью возвращалась с дискотеки. В книге У. Фолкнера, «американского Достоевского», описан подобный эпизод; спустя годы героиня, пересматривая трагедию, совершившуюся в юности, обвиняет себя: имея две руки, две ноги и глаза, она должна была бежать как можно дальше от пропитанного грехом места, где оказалась, опять-таки, по своей воле. Да и потом: орать, царапаться, отбиваться; почему-то медлила… из любопытства? Тлетворность, резюмирует она, есть и в случайном взгляде на зло; нужно сказать ему «нет» еще не зная, не исследуя, что оно такое, не приближаясь к нему «только посмотреть».

Даже если мы всё уже поняли и отреклись, даже если церковный брак, или возраст, или монастырь надежно ограждают нас от явного блуда, Евина страсть любопытства держит двери сердца открытыми для отравляющих грез, и хотя бы «тонкая сила тьмы» пряталась за семью печатями внешнего благочестия, «в доме скрывается разбойник», говорил Антоний Великий.

Испытываешь неловкость, когда старушка-схимница выкапывает из-под кровати толстый альбом с бархатной розой на обложке и, победоносно сияя, выкладывает фотографию завитой раскрашенной матрешки в вычурной позе. Узнать нельзя, но конечно догадываешься, что это она полстолетия назад, и невольно думаешь: чем же полны ее воспоминанья, или, по-ихнему, помыслы? Неужто и доселе она отождествляет себя с той, в альбоме?

Чтение мемуаров знаменитых женщин открывает непреложную закономерность: память, случается, подводит касательно времени и пространства, но тщательно сохраняет лестные для автора ситуации и комплименты, полученные в течение жизни, к примеру: «со смехом вспоминаю, как ходила окруженная своими кавалерами! Вся панель Невского была запружена»; «я выглядела прекрасно… у меня была красивая большая коричневая шляпа с черной смородиной, очень естественной»; «бедный И.П. писал мне: сравнивать вас с вашими подружками все равно что сравнивать бриллиант со стекляшками».

Может, не все похвалы запоминаются, но уж во всяком случае касающиеся тех свойств нашей богатой натуры, в которых мы не вполне уверены; скажем, А.Я. Панаева, компенсируя двусмысленное положение гражданской жены Некрасова, в своих воспоминаниях с филигранной тонкостью дает понять, что именно она направляла и корректировала взаимоотношения литераторов в кругу революционно-демократического журнала «Современник». Л.Ю. Брик в подробностях описывает мимолетную встречу на улице с Распутиным, удостоившим ее незабываемого похотливого взгляда. Анастасия Цветаева в девяносто лет мило флиртовала с молодыми людьми, и, если судить по ее запискам, не без взаимности.

А те, которые не пишут мемуаров?

«Нет, я – нет, отмахивается Э., когда льстят, я всегда спрашиваю: вам от меня чего-нибудь надо? Скажите прямо!»; «Ух ты, какое кокетство!» – поддевает ее собеседница.

Кокетство… ну, кокетство описанию не поддается; оно, как искусство, неопределимо, неповторимо и, когда надо, не различимо теми, на кого направляются его отточенные стрелы; кружева, бисер, импровизация, врожденный талант мгновенно избирать подходящие к случаю средства: беззаботный лепет или, наоборот, как бы вымученная скупая речь с намеком на невыразимую грусть; беспомощная детская улыбка или похожий на блеск клинка стальной взгляд из-под внезапно вскинутых ресниц; наивное щебетанье или многозначительное молчание, символ преждевременной мудрости, в которой сто-олько печали.