Держава (том второй)

— Ать–два. Ать–два, — вновь стал командовать, и, обернувшись, увидел не сброд, а строй солдат, уже с осмысленным взглядом, и снова готовых идти в бой: «Русские быстро восстанавливаются», — поднёс к глазам карту.

— Вашбродь, разрешите стать в строй, — обратился к нему высокий солдат, лихо щёлкнув стоптанными каблуками. — А то от своих отбились, — на всякий случай добавил он.

— В сапогах на этот раз, — добродушно ухмыльнулся, узнав нахального нижнего чина, что грел в костре босые ноги, когда они, приехав, искали полк. — Становись, — ещё раз хмыкнул Рубанов.

Пройдя деревушку, рота вновь втянулась в ущелье, выйдя из него в кромешной уже темноте.

— Рота стой! — крикнул он. — Привал до утра. Разводите костры и отдыхайте. — С трудом узрев в темноте товарища, приказал: — Зерендорф, выставь часовых.

Подпоручик послушно ушёл выполнять приказ.

— Вашбродь, дозвольте, рану перевяжу, — подошёл к нему Козлов.

— Живой?! Ну, слава Богу, — обрадовался Аким. — Что за рана? — оглядел рукав грязного мундира. — В темноте не разобрать — грязь или кровь, — направился к разложенному костру. — Сидоров, и ты жив! Павловский полк непобедим и бессмертен, — сел на приготовленную нижними чинами вязанку гаоляна. — Перевязывай, — разрешил он, — если разберёшь чего в темноте: «Помню, отец говорил насчёт героев и толпы», — сморщился от боли. — Поосторожнее, чёрт. Над живым человеком ведь измываешься: «Прав оказался Михайловский. Повёл сегодня за собой толпу… А до меня — полковой священник в атаку полк водил…»

— Исполнено, Аким. Часовых выставил, — отвлёк товарища от философских размышлений Зерендорф, брякаясь на край гаоляновой вязанки.

— Вашбродь. У меня сорочка чистая, не побрезгуйте, — протянул рубашку Козлов. — А то ваша в крови вся перемазана и порвана.

— Спасибо, Никита, — поблагодарил нижнего чина офицер.

— А китель при первой возможности заштопаю и почищу, — обрадовался денщик тому, что офицер не побрезговал его рубахой.

— Аким, — взял в руки рубановский бинокль Зерендорф. — Ты точно в рубахе родился… Ну не в той, конечно, что Козлов презентовал… Смотри, как бинокль пуля поуродовала… Да она в нём и застряла, — ахнул Зерендорф.

Рубанов поднёс бинокль к огню и разглядел сплющенный наконечник японской пули, торчащий из корпуса правой зрительной трубы:

— Прав был Суворов, — сощурив от дыма глаза, произнёс он. — Пуля — дура! Взяла, и хорошую вещь испортила…

— Да-а, вашскабродь, счастливчик вы, — как–то незаметно у костерка оказался и ефрейтор Сидоров. — Располагайтесь снедать, — указал на разложенные на куске материи сало, хлеб и приличных размеров луковицу. — Одноколки офицерского собрания где–то там остались, — махнул в сторону реки.

— О–о–й, — будто заболели зубы, застонал Козлов. — И коняшка наш пропал, и походный погребец.

— А в нём лежали все мои сбережения, — задумчиво почесал начавшее саднить плечо, Рубанов

«Здря трёшенку повозочному отдал, — тяжко страдал Козлов. — Как бы она нам теперь сгодилась».

— У меня 80 рублей есть, — с довольным видом похлопал себя по груди Зерендорф. — Денежки и честь при себе держать следует, — тут же сочинил афоризм. — Не грусти, Рубанов. Хоть мы и в белых кителях светились, зато знаки ПВУ и Павловского полка врагу не достались вместе с погребцом и лошадкой… Теперь твоего мохнатого иноходца Хунченом назовут или Тоямой, — неунывающе заухал он, наблюдая, как денщики перевязывают друг друга. — А на мне даже царапины нет, — притих и уныло вытаращил глаза, уразумев, что и его родная лошадка тоже досталась жестокосердному неприятелю.

— Язык только болтовнёй натёр, — неизвестно на что обиделся Рубанов.

— Это в тебе пропажа капитала плачет. Неимение денег портит офицерский характер, — вновь развеселился Зерендорф, мысленно махнув рукой на своего боевого мустанга и принимаясь за еду. — Э-эх, сейчас бы глоток ханшина, пока Ряснянского рядом нет, — размечтался он, с хрустом разжёвывая луковицу.

— А у меня трохи осталось во фляжке, — сознался ефрейтор. — Пока Пал Палыч не видит, может, примем по глоточку? — достал мятую кружку, и, на утвердительный кивок Рубанова, плеснул в неё из фляжки.

— Сменили мадам Клико на сударя Ханшина, — с удовольствием выпил мерзкий напиток Аким, даже не думая о том, что пьёт с нижними чинами.

Они вдруг стали для него просто русскими людьми, с которыми недавно проливал кровь за Россию.

Его сентенция о «сударе Ханшине» привела Зерендорфа в неописуемый восторг. Он просто свалился на гаолян, приговаривая:

— О–о–ой, умира–а–ю-ю.

Следом, вначале несмело, а затем во всю глотку, зашлись смехом денщики, а за ними и Рубанов, вспомнивший слова Бутенёва, сказанные ему давным–давно, может, даже, в другой жизни: «Будешь на войне, ничего не бойся… Там всё может быть… Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью, она и не страшна будет…».

Смеялись долго, пока Аким не заметил, что его друг уже не смеётся, а рыдает.