Держава (том второй)

— Погибли, — сел тот на сноп гаоляна, вытерев слёзы. — И Сашка Ковалёв. И полковник Лайминг. То ли убиты, то ли раненые попали в плен: Святополк—Мирский, капитан Максимов, комбат Роивский, Рава с Сорокиным… А мы вот живы, — достал он шашку. — Как–то случайно штык японский отбил, — указал на скол лезвия под гравировкой: «л. — г. Павловский полк». — Испортил оружие.

— Ты его не испортил… Ты сделал его музейным экспонатом Павловского полка.

— Ага! Как и ты свой бинокль. Дети и внуки станут приходить в музей и вспоминать подвиги предков, — иронично хохотнул Зерендорф.

— А Козлов макаке задницу штыком проткнул, — загробным голосом сообщил Сидоров, — удивляясь наступившей тишине, прерванной вдруг гомерическим хохотом.

— Ну, задницу–то в музей не возьмут, — задыхаясь от смеха, произнёс Рубанов.

— Да и не догонишь её, — добавил Зерендорф.

С этим смехом полностью ушло напряжение боя, и успокоились нервы.

«Оказывается, прав был капитан Бутенёв, — подумал Аким. — Смейся над смертью, она и отступит», — несколько изменил смысл капитанских слов.

— Спать пора, стал руководить компанией виновник веселья — Козлов. — Мою шинель на гаолян постелем. Ложитесь на неё, вашброди, а другой вас укроем…

— А как же вы? — сквозь сон поинтересовался Аким.

— А мы тут, с краешку, у костерка подремлем…

Утром солдаты достали верёвочки, тесёмки, ремешки и стали прикручивать с их помощью к сапогам полотняные помётки.

— Разрешите, вашбродь, сапог, — указал на оторванную подошву рубановской обуви Козлов, и мигом прикрутил её бечёвкой. — На первое время хватит, — полюбовался своей работой.

— Подъём… Подъём, — подошёл откуда–то давешний капитан, что велел Рубанову руководить ротой. — Ну и видок у вас, — восхитился он.

Да-а. Генерал Драгомиров обмер бы от возмущения, — окинул себя беглым взглядом Аким.

— Будем отступать к горным перевалам, — произнёс капитан, взяв у Рубанова карту. — Кашталинский приказал там окапываться. А Засулич, поначалу, дал команду отступать к Ляояну.

— Вот так здорово. А чего сразу не к Владивостоку? — поддел высокое начальство Рубанов.

— От сильного испуга, полагаю, — козырнул Зозулевский, направляясь к другой роте.

Двигаясь за Восточным отрядом, 1-я армия генерала Куроки практически без боёв, сосредоточилась в районе Фынхуанчена.

После Тюренченского боя, поскольку Алексеев находился в Порт—Артуре, государю послал доклад Куропаткин: «Вследствие перерыва телеграфного сообщения, не имею донесений от генерала Засулича. По показаниям лиц, прибывших из Фынхуанчена, 18 апреля, японцы, действуя с фронта подавляющей артиллерией, превосходными силами атаковали наш левый фланг, охватив его. Защищаясь упорно, переходя в наступление, нанеся японцам тяжёлые потери, наши слабые силы не могли удержать позиции и отступили. Оставив в руках неприятеля несколько орудий».

На следующий день дополнил свой доклад: «Японцы, поражаемые нашим огнём, производили беспрерывные атаки всё свежими войсками, но не решались бросаться в штыки. Обойдённые противником с обоих флангов и тыла батальоны 11-го полка, чтобы пробиться, несколько раз с музыкой бросались в штыки. Впереди полка шёл полковой священник с крестом, раненый двумя пулями. Только штыковая работа дала 11-му полку возможность пробиться».

Как позже узнал Аким, «несколько орудий», составили 22 пушки. К тому же враг захватил 8 пулемётов «Максим», редкое по тем временам оружие.

Но главное даже не в этом. Материальную часть можно восстановить. Главное заключалось в том, что поражение подорвало моральное состояние русских войск, и нарушило веру нижних чинов и обер–офицеров в своих генералов.

К тому же 1-я армия генерала Куроки оказалась на маньчжурском берегу реки Ялу, и получила оперативный простор для своего дальнейшего передвижения. Теперь всё южное побережье Ляодунского полуострова открывалось для беспрепятственной высадки японских войск, чем не преминул воспользоваться главнокомандующий Ивао Ояма.

В полдень хоронили умерших от ран.

За биваком построились остатки полка. Перед ними, завёрнутые в циновки из гаоляна, лежали их товарищи… Их бывшие товарищи… о которых осталась теперь только память…

Отец Стефан, несмотря на раны, нашёл в себе силы отпеть павших, только недавно ещё шедших рядом с ним со штыками наперевес.

— Шапки долой, на молитву! — послышалась команда и несколько оставшихся в живых, израненных музыкантов, заиграли: «Коль славен…»

Аким стоял на правом фланге взвода, который именовался ротой, и с замиранием сердца вслушивался в торжественные и величавые звуки гимна.

Слёзы текли по лицам трубачей. Слёзы текли по лицам солдат, и неожиданно для себя он ощутил, что по его лицу тоже потекли слёзы.

Он вспомнил Сашку Ковалёва, полковника Лайминга и пропавших без вести товарищей…

Отец Стефан служил наизусть, не открывая Евангелия, которое и не смог бы удержать в израненной руке, и слёзы текли по щекам священника. Ведь он хорошо знал павших воинов, не раз встречался с ними и беседовал.

— Вечная память воинам, на поле брани убиенным, — закончил он службу.