Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Говорухин в интервью поминал, что пробовал на Шарапова Бортника, но верхи не разрешили на главные роли двух актеров с Таганки; темнит, похоже. Не больно-то и упирался. У тертого, приземистого, стреляного Бортника в роли комроты разведки совсем бы иначе звучали слова «Я, между прочим, в это время не на продуктовой базе подъедался, а воевал!» и «Что такое офицерская честь, я не хуже твоего знаю — на фронте этому быстро учили». И в банде бы такому скорее поверили, и с Варей Синичкиной не смотрелись бы они студенческой парой между лекциями.

Но Говорухину в спорах с Жегловым не нужен был равный, он сам жил и работал под девизом «Пусть знают мощь закона враги!» — и потому сослал бывалого Бортника играть Промокашку. А Жеглову дал просто партнера, второго номера, белого клоуна с рукавами длиннее рук. Книжный Шарапов, заходя в малину, подталкиваемый шпалером в поясницу, помнится, подумал: «Мне б сюда гранату и автомат с полным диском — и мы бы еще поговорили на понял-понял». Представить такие мысли у Шарапова-Конкина как-то трудно — несмотря на биографию и желтые метки тяжелых ранений.

Снайпер из анекдота на Пушкинской площади удивлялся: «Попал Дантес — а памятник почему-то Пушкину!»

Удивимся и мы: взял «Кошку» Шарапов — а памятник зачем-то Жеглову.

Наш. Нерукотворный. Выше Александрийского столпа.

Памятник воле, злому ремеслу и последней правоте, которую мы снова всей страной ощутили за собой в 2014 году, к тридцать пятой годовщине фильма «Место встречи изменить нельзя».

Вот у памятника и встретимся. У правой ноги.

Будет небесам жарко. Сложат и о нем песни

Умер Кобзон

Конферансье Апломбов в «Необыкновенном концерте» объявлял: «У вокала — Сидор Сидоров-Сидорини, у рояля — то же, что было и раньше». И уничижительно пялился на скорченное гражданской судорогой еврейское недоразумение у рояля.

Кобзон ломал шаблон — будучи тем самым, что не у рояля, а «у вокала». Цыкнуть на него не посмел бы и самый разудалый конферансье. С грудной клеткой тяжеловеса Иосиф Давыдович заполнял пространство, а голосом даже и слегка раздвигал его. В таких случаях национальный вопрос благоразумно уходит в тень, хоть и продолжает назойливо оттуда маячить.

В шоу-бизнесе был столь же уникален, как в мире — озвученная им сверхдержава. Народные исполнители — как академические (Карузо, Ланца), так и шансонье (Синатра, Монтан), обычно имеют голоса более высокого регистра и непременно «утепленный», доверительный репертуар. Боги русской сцены Лемешев, Утесов и Магомаев вполне вписывались в мировой стандарт, действуя на качественно схожую аудиторию, и славу имели объяснимую и декодируемую. Сравнить Кобзона по занимаемой им нише не с кем, кроме Шаляпина, которого тоже сравнить не с кем.

Именно Федор Иванович разгоняет миф о какой-то особенно советской природе кобзоновской славы. Русские, видимо, особенно тяготеют к низким, трубным голосам — неслучайно у нас столько баек о пьющих регентах церковных хоров, от которых рюмки в буфете звенят. Мощью Кобзон импонировал нации — весомо, гулко и яростно утверждая новые рубежи. Взвивал над страною ветры яростных атак, трубил солдату сбор, приближал день Победы, с кличем «Куба — любовь моя» и в полевой форме команданте выводил на подиум «Голубых огоньков» взвод амазонок-автоматчиц. Учил недотыкомок, с чего начинается Родина. Был спокойным и упрямым. Готовился к великой цели — и слава его нашла. В энциклопедических словарях народный артист Украины Кобзон шел сразу вслед за кобзарем.

Притом в трехтомнике Л. Парфенова «Намедни. 19611991» у Кобзона нет даже персональной главы: непонятно, к чему было привязывать феномен по времени. С 1963-го и песни «А у нас во дворе» Кобзон был всегда и символизировал государственный вокал вообще. Неформалы в 80-м рифмовали: «За смерть Джона убьем Кобзона». Нашли равноценную ответку.

Непривычно лирическая тональность первого хита неслучайна: все же до конца, до упора любая аудитория отдает сердце только необщим эмоциям. Хороша монументальность, высока честь и слава — а все ж лучше девушки весной. По прошествии грозовых лет сильней всего помнятся за Кобзоном тихие баллады из «Семнадцати мгновений» — сами «Мгновения» и «Где-то далеко». Берег мой, покажись вдали краешком, тонкой линией. Течет с небес вода обыкновенная. И ведь не хотели ж его, со всем шлейфом коммунистических бригад, грусти-лирики хотели, но лишь за его грустью стержнем угадывалась стальная воля офицера Генерального штаба.

Да и школу никуда не денешь. Тот же Парфенов поминал записи новогодних шоу на НТВ: «Смена. Запар, гон, просадка сроков. Все звезды. Дубли, сбои, срывы, капризы, прилюдный ор на аккомпаниаторов. К назначенному часу приезжает Кобзон. Вопрос звуковику, два слова оркестру, листок с текстом вполглаза, отмашка. Стоп, снято. Спето в такт, в лад, впопад, как хотел режиссер. Складывает листок, уезжает. Опять начинается свара, склока, разнобой. Да, думаешь, народных артистов встарь кому попало не давали…»