Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

А с того, что дискуссии показывают Базарова человеком думающим и дельным, да и полемистом отменным. Ибо очевидно, что, несмотря на реформу, Россия 61-го года — дрянь, а не сон души, народ ее — темнота, а истеблишмент — собрание жуликоватых неумех. Что община с семьей, на которые уповает Павел Петрович как на нерушимые устои сущего, — материи для него абстрактные, а потому и единственно годные к идеализации на фоне совершенно очевидного тлена и упадка. Что чудное кирсановское поместье дышит на ладан из-за нерадивости работников и нерачительности хозяев, что беседка у них цветет славно оттого, что «акация да сирень особого ухода не требуют», а лес уж давно продан, как чеховский вишневый сад. Вопрос: способна ли такие речи и очевидности приять Авдотья Андреевна, рисующая сей уголок лубяным домиком с верандочкой, прислугой, сливками в судке и котиком под кроватью? На секунду допустить, что при всем показном цинизме смутьян прав, по крайней мере, знает медицину и усердно для того трудится, тогда как славные и обходительные Кирсановы суть потомственные нахлебники; что шестидесятилетний Прокофьич целует ручки молодому барину, а застенчивая Феничка до самого последнего времени была законной рабой, собственностью чудесного Николая Петровича; что, как это ни коробит слух, но мужику и впрямь нет дела до художеств Пушкина и озарений Жуковского, потому что он неграмотен, а грамоте его полвека спустя обучат именно Базаровы, — значит подорвать всю систему ее весьма прочных фамильных ценностей (Андрей Сергеевич, как известно, тоже к народовластию неласков).

Соответственно, возникает ряд вопросов.

Если с первого взгляда ясна красная цена краснобаю и срамнику с идейками — зачем надобны роман в полтораста страниц и экранизация в пять серий? Не проще ли скоренько подвести дело к кульминационной дуэли и уложиться в прокатные 100 минут, как поступали в не менее лапидарные советские времена?

Зачем вообще на фоне этого бахвала нужны Ситников и Кукшина? Тургенев нуждался в них, дабы поддеть реформистскую блажь образованных слоев, уколоть якобинца сподвижниками, как Чацкого Репетиловым. Но уж коли сам Базаров свинья в кусте, на углу в наперстки режется — на что ему совсем уж карикатурная компания?

Трудно, между прочим, изобразить Евдоксию Кукшину большим пугалом, нежели в романе — но при желании и это по плечу. Ни грана не осталось в ней жалкой бабской нелепости, жар-птицыного комизма, с которым играла эту особу Татьяна Догилева на излете советской власти, — одна злая каляка-маляка.

Зачинная съемка дворниного переполоха из-под кровати через бахромку, с позиций шаловливого паныча, сильно роднит постановку с умильной михалковской интонацией в «Обломове» — с той лишь существенной разницей, что Гончаров и не думал покушаться на неподъемную для детского разума тему классовых распрей, а Тургенев рискнул и поплатился. Ребенок однобок и косен. Его дом, его парк, его родня — райский сад и архангелы с дудками, так было и так будет, а на дерзких дядек есть дворник Пахом. Вот только взрослой даме снимать сложную вещь из-под кровати с котом, дуться на гостя и выгораживать своих — как-то не совсем комильфо.

Стыдно, барыня…

В компании с толстяком

На годовщину смерти И. А. Гончарова

Гончаров умер в 79. Дольше него из русских литераторов прожил только Толстой

Иван Алексаныч в русской литературе был генералом (чин его действительского статского советника генеральскому равен). И имя-отчество у него было увесистое, как потом у Пырьева, и внешне с пышными усами был вылитый Николай I в изображении Юрия Яковлева. И служил по цензуре, и нигилистов не жаловал. Любил: румяность щек, силу обычая, сдобу, лысину, сны, чубуки, слово «мягкость», домоседство, хлебосольство, резонерство, постоянство (нет комментатора, кто б не помянул, что все три его романа начинаются слогом «об» — не будем и мы ломать традицию). Гоголевскую яркость никчемных человеческих типов, хлопотно-водевильный, какой-то невсамделишный мир с крепостными, Толстого с Островским, бестолковую суету закрытых пространств и особую, им изобретенную «грацию лени». Недолюбливал: всякую службу (хоть и служил), дальние поездки (хоть и ездил), дальние новости и вообще иностранцев. А также Достоевского и Некрасова, романтику, страсть, поэзию, слово «будущность» и самый образ оврага как средоточия темных страхов и темных преданий, как здесь в неурожайный год кого-то зарезали, и ходить туда не след, хотя многие ходят (на этой черной дыре — пустоши роман «Обрыв» построен целиком, а сон Обломова — частично).

А еще Иван Александрович, сам зоркий и твердый, был несказанно терпим к глупости — что делало его по-настоящему русским писателем. Все три его героя — Адуев, Обломов и Райский — быстрым разумом не блещут, а уж сколько вокруг них трется добродушных ослов — не сочтешь.