Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

«Анна Каренина» как варьете. 2012. Реж. Джо Райт

Из романа сбацали огневой дивертисмент. Не то чтоб оперу (поют мало) — но уж точно кабаре «Летучая мышь» имени Фло Зигфельда и Рене Магритта (сценография). Дорогой, императорский, золотой пробы кафешантан.

Положим, от какого-нибудь База Лурмана иного и ожидать не стоило: кто у нас, спрашивается, наследник Боба Фосса по прямой? Канкан, батман, Мулен Руж, суета — со внезапным замедлением ритма и уходом шумов при первом созвучии и резонансе робких сердец. Сноп света с колосников вырывает из бархатной тьмы заветный меловой круг, в котором сходятся лебединые грации в валящих с неба блестках-снежинках. Стиль рекламы духов J’adore и шоколада «Вдохновение». Безнадежные карие вишни. Но Джо Райт? Строгими, без изюма экранизациями снискавший славу добросовестного интерпретатора классики — видимо, не ту, какой следовало дорожить. Скучную. Захотелось музыки-скачек-поездов-цыган — словом, неуловимых мстителей. Аудиовизуальной энергетики с искрами. Ну, не из «Грозового перевала» же ревю делать. Не из «Джейн Эйр».

Россия же всегда была для белого мира балаганом со страстями жуткими-лютыми. Эталонного «Доктора Живаго» тоже ставили на контрасте черно-алого кабацкого содома с лярусским шатром под голубыми небесами среди снегов белых;

и тоже, кстати, англичанин. Пьеска имела успех и задала канон на века: контрастненько, на полюсах, из ада в свет перетекая. Что может быть контрастнее мюзикла? — так, по свидетельству композитора Журбина, оперетта «Анна Каренина» есть на Бродвее явление сугубо рядовое.

Ярем неясных публике сословных предрассудков Райт условным жанром заменил. Мир — сцена. Кони по-магриттовски скачут из кулисы в кулису. Поезд пых-пых, как по музею Орсе, переделанному из вокзала. Кордебалет клерков в такт штампует бумаги, как в балете «Анюта» (по мотивам «Анны на шее», а не «Карениной», как могло бы показаться непросвещенному зрителю, на которого все и рассчитано). Анна кутается, пленяется, раскрепощается и воспаряет. Каренин вышагивает, отчитывает, шокируется и фраппируется. Вронский блещет, веера трепещут, в ложах шу-шу-шу-шу-шу. Все слишком, все с плюсом, так что флопы актерской игры несущественны, как и полагается в режиссерском театре. Куда важнее, что у Анны в родовой горячке волосы раскиданы по подушке прядями, как у медузы-Горгоны, чем то, что Кира Найтли при всей своей крайней миловидности — довольно посредственная актриса. Царить, насмешничать, отодвигать поклонников на дистанцию умеет отлично, как все молодые особы в жизни. Как приходит нужда страдать — морщит лоб, морщит нос и в отчаянии щерит не очень ровные зубы. Но ведь все это сущие пустяки, когда режиссер способен махом веера передать и торопкий ритм сердца, и трепет бабочки к огню, будто в рязановском «Жестоком романсе»; а стоит нервный мах наложить на конский тыгдым (дело происходит на скачках), режиссерская рука и вовсе кажется совершенной — и всю величавую экспрессию портит вертящееся в голове со «Ста дней после детства»: «Загремухина, кончай трусить веером!»

Получается кино про Стиву. Усатый, жовиальный, эксцентричный, живой — кому еще дирижировать этим салон-вагоном? Случись из «Неуловимых» мюзикл делать — роль Бубы Касторского тоже возросла бы неимоверно. Стива здесь, Стива там, Стива хохочет, Стива подмигивает в кадр — он в сюжете мелкий бес-капельмейстер, ему и карты, и пульты, и свечки в руки (сцена, где халдей выносит гигантскую бутафорскую грушу — ту самую, которой он намеревался умаслить жену после сцены с горничной, — кажется, без дураков, одной из лучших находок постановки). Все, кто не носит папье-машейных имен Бетси, Долли, Кити и Жорж Бенгальский, вынуждены поневоле подтягиваться. Слагается зимняя сказка о том, как Энн Каренин изменила старому Элу с гвардейским щеголем Алексисом — как и замысливал русский гений Лео Толстой. «Проблема Анны, — поведала Найтли каналу “Евроньюс”, — в том, что она страсть принимает за любовь».