Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

«А как вы, Федор Михалыч, относитесь к польскому вопросу?» — «А так приблизительно, как Пушкин в “Клеветниках России”» — все и ясно. Пушкина-то за «Клеветников» поляки бы живьем бы съели, да зуб неймет.

Притом биография его была предельно киногенична. Документально удостоверенные дикие увлечения. Выезды по заграницам с деньгами и натощак. Игроцкие страсти. Падучая. Каторга. Солдатчина. Подрасстрельное стояние на петропавловском плацу. Умеющий оценить перспективность сюжета драматург Володарский ухватился сразу, достоевсковеды после чертыхались, вымарывая эффектную отсебятину, — но суть личности за поверхностной чередой экстремальных событий угадана, ей же богу, верно.

Кротость и взрыв. Гордыня и послух. Личный и творческий интерес к самым инфернальным женским типам, которые тот же Набоков считал выдумкой и которых, меж тем, мечтали играть самые неуравновешенные и интересные актрисы мира — не меньше, чем мужчины Гамлета. Миронов Евгений Витальевич, с его мягким юродством и бешенством, с закушенной верхней губой уже играл старшего из Карамазовых-братьев в «Современнике», потом Мышкина и произведен, наконец, в полные Достоевские, да и по чину. В лучшие моменты похож на священника — так и Федор Михайлович в лучшие моменты на священника был похож. На картинах и памятниках всегда выходил каким-то скомканным, корявым — эту скомканность и рефлексию Миронов и играет.

Владимир Хотиненко в сериальской своей ипостаси будто переживает второе рождение — в Миронове воплотясь. Вместе они сделают Ленина в «Демоне революции», пока вместе разыгрывают Достоевского. Много написано о том, сколько у Тарковского в «Зеркале» поставлено кадров под Вермеера и Брейгеля (да и грех не заметить) — и совершенно все молчат, насколько кадр «Достоевского» цветом и композиционно построен под самых угрюмых из русских передвижников, Перова, Крамского и Ярошенко. Серый специально Достоевским поминаемый снег. Серые арестантские робы. Серые шинели. Избы серые твои. Кибитки. Сюртуки. Булыжник. Колоннада Казанского собора. Какая-то особая серая желтизна богоугодных домов — такой цвет у Мариинской лечебницы для бедных, где Ф. М. родился и где теперь его музей-квартира. Когда в зачине каждой серии Перов пишет знаменитый Третьяковым заказанный портрет Ф. М., играет его тоже художник — мультипликатор-«оскароносец» Александр Петров, действительно на Василия Григорьевича дивно похожий, и это назначение — само по себе высший режиссерский пилотаж.

Достоевский понурый. Достоевский исповедальный. Достоевский горячечный — в игорном доме. Достоевский в удаче — в прапорщики произведенный, сменивший бескозырку на фуражку, а солдатскую шинелишку на офицерскую с воротником.

Достоевский на эшафоте.

Набоков легко и виртуозно ловил его на путаности проповедуемой христианской доктрины, мазохизме героев и поэтизации страдания, фантомности всех его безусловно положительных персонажей от Зосимы до Алеши — но это была всего лишь его фирменная ловля бабочек, суетная и ненужная. Равных Достоевскому в проповеди самого фундаментального христианского закона ни в русской, ни в мировой литературе нет и, видимо, уже не будет. Хотиненко с Мироновым удалось особенное. Снять и сыграть житие подлинно святого великомученика, чьи грехи ничтожны, страсти поучительны, а отсутствие официальной канонизации кажется недосмотром погрязшего в мирских заботах клира.

За такое встарь Госпремию давали — да и сейчас не грех.

Умри, несчастная!

«Мой ласковый и нежный зверь», 1978. Реж. Эмиль Лотяну

У насекомых из гусеницы получается бабочка,

а у людей наоборот: из бабочки гусеница.

(Чехов, записные книжки)

Нации, которым недостало аристократизма, любят экранизации викторианских романов. Одних «Грозовых перевалов» в американском кино штук семь, и столько же «Джейн Эйр». Томление уездных отроковиц, наезды интересного барина верхами, пустоши, ветра, горькие недоразумения и подо всем — желанная праздность рантье: «У маменьки был небольшой капиталец». Жажда не служить, а пользоваться исстари вдохновляла трудовой люд — чем и пользовались от веку беллетристы романтической направленности.

Русская беда была в том, что и викторианской прозы нам не хватило. Сочинения этого толка обычно пишутся дамами, а женским образованием на Руси не злоупотребляли. Драмы Тургенева о несбыточных любовях на мещанский вкус постноваты: нет в них полета, обрыва, роковых свиданий и всего, что язвительно именуется «литературой». «Анна Каренина» для русских — слишком сакральный труд, Книга (хотя в Голливуде ее ставят чаще нашего и всегда абы как).