Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Иван Алексеевич живет большим домом с женой Верой Николаевной (Тюнина), как бы Ученицей Мастера, а на деле женой-2 Галиной (Ольга Будина), юным Епиходовым — Поклонником Таланта Гуровым (Евгений Миронов), любовницей Галины актрисой Маргой (Елена Морозова) и приходящей рантье Соней (Москвина). Иначе он жить и не может, ибо, в отличие от России, всем этим людям в самом деле не на что существовать или вот-вот отвернут голову уже дважды интересовавшиеся национальностью немцы. Всех их он терпеть не может, обижает, обижается, скандалит, топает ногами, сбегает от них к любимой приблудной собачке-мочалочке, ежедневно писающей Вере Николаевне в постель, и нудит, и нудит: «Единственный собеседник — радио. Хотел застрелиться — не дали. Даже спиться не получается — дорого!» И сам же чахнет без них без всех, в плед кутается, стареет на глазах: нет хора — нет солиста. Это очень по-писательски: у внимательного, чуткого и вполне бесстыдного для обнародования нутряной мути Виктора Ерофеева встречается это самоупоение слабостью, нежностью, капризностью, щедростью, бисексуальностью, гипертрофированным эгоизмом богатого и талантливого мужчины.

Человека, долго вырывавшего у жены карманный пистолетик, чтоб застрелиться с горя измены, а после вспомнившего своих героев-самострелов — художников и офицеров — и устыдившегося пошлости и глупости мизансцены. Человека, скармливающего собаке последний помидор на глазах голодных домочадцев. Человека, ненавидевшего большевиков за скопчество и бесчувствие: «Женщину любишь — так со всеми слезами, истериками, толстыми ляжками! А им — нет, им идеал подавай!!»

Человека, еще способного среди общей аморфности века и поколения прыгать, хохотать, взрываться, повелевать, плакать, собачиться, дуться, прощать, терпеть, писать, наконец.

Мужчины, да.

Явление кота народу

О Булгакове

Есть фото Булгакова в бабочке — он на нем похож на Утесова в бабочке и на Хармса в цилиндре. Людей равно завиральных, шебутных и титанических, с простецкими мордами, которым бабочка насколько шла, настолько же и нет.

Из их же породы — Заболоцкий, Охлопков, Эйзенштейн. Неофиты из низов, построившие жизнь на сопряжении объемов великого и малого. Шагнувшие из мансарды на Олимп, но помнившие, как выглядит примус (хорошее для них слово — «примус»; при всем просторечье — латинское, важное).

Время им досталось премасштабнейшее, для истых творцов завидное, когда кривоногий косноязычный шансонье мог сделать народным гимн родине, а детский поэт-эквилибрист — попасть под расстрел за дуракаваляние, именуемое «трюкачеством». Когда Данта, если он Дант, свободно могли впустить в ад и выпустить обратно. Неоантичность Гитлера, Сталина, Муссолини, эллинистический культ огня, камня, тела, плодородия и простолюдина соблазнял не столько пигмеев, сколько атлантов. И у младофашизма, и у военного коммунизма было море поклонников в самых лучших и ярких домах. О том и писал Булгаков на своем опыте: о притягательности большого зла, об отношениях с демонами накоротке, о фильтрации мелкой корыстолюбивой шушеры, равно мерзкой дерзателю и кесарю. О мощи и риске экспериментов с материей («Собачье сердце», «Роковые яйца»). Об усталом Соколе и располневшем Уже.

Пространство Булгакова — это раек обывателя, на которого рушатся разом Наука, История, Слово и Нагорная проповедь, — требуя рефлексии и соответствия.

Трагедия Булгакова и страны — в исходной мелкости адресата. Из эксперимента вылупляется Шариков или гигантская рептилия. В Париже банкует Корзухин. Пьесу убивают театральные шарлатаны с большими фамилиями и репутациями.

Двор, натешив тщеславие ручканьем с мастерами, а после их истреблением, пестует серость. В главном романе Булгакова она начинает жить самостоятельной жизнью. Всем постановщикам «Мастера и Маргариты» — Каре, Бортко, Климову, да что греха таить, и Любимову всяко удавались шашни мелкой бесоты с человеческой швалью, готические балы сатаны, но совершенно нечего было сказать об Иешуа или Мастере. Фамилии Шариков и Швондер ушли в снобскую публицистику и от массового замусоливания стали окончательно тошнотворными. «Роковые яйца» в стиле шоу «Городок» поставил Гуркин по сценарию Ломкина (или наоборот, не суть).