Держитесь, девушки!

Валька надула губы – видно, такая мысль и ей постоянно приходила в голову. Но толку с того было мало: Расул не привозил сына. Странно, что Валька, при ее характере, еще не задала ему такого перцу, чтобы он долго не прочихался. Неужели ее любовь к фирмачу сильнее материнской? Но тут я поняла: дело, наверное, в тайном страхе порвать единственную ниточку, связывающую ее сейчас с сыном. Ведь если послать Расула куда подальше, она вообще не будет ничего знать о Садике. А так она хотя бы информирована: ее сын жив, здоров, подрастает, хотя и на чужих руках. Опять же фотографии…

Их в Валькином компьютере оказалось много: и Садика-грудничка, и постарше, и еще старше. Валька показывала их мне со слезами на глазах. Особенно тяжко ей приходилось, когда в кадре на заднем плане оказывалась какая-нибудь восточная старуха в черном платке или просто чьи-то руки, поддерживающие ребенка. Ведь эти руки по праву должны были быть Валькины, либо ее матери, тети Тамары, либо бабы Тоси.

Я обещала подумать, что предпринять в данной ситуации. Может быть, Вальке удастся умолить Расула, чтоб взял ее с собой, когда в очередной раз поедет в аул? Но не хотелось произносить вслух то, что, наверное, приходило в голову и самой Вальке, – Расул не захочет знакомить сына с такой матерью. Во-первых, не мусульманкой, во-вторых, пьющей. А пьет Валька из-за того, что ее разлучили с Садиком. Такой вот замкнутый круг…

Мы еще посидели, обнявшись, на неприбранной Валькиной постели, но теперь у меня и в мыслях не было осуждать подругу за хаос в комнате. Как она еще совсем не свихнулась?

– Матери своей не говори, – предупредила Валька на прощание. – Это я тебе так рассказала, раз уж мы наткнулись на фотку. А вообще об этом никто не должен знать!

Она была последним человеком, от которого я прежде могла ожидать роковой тайны. Но, видно, жизнь все выворачивает по-своему.

Домой мне было недалеко – с четвертого этажа на седьмой. Но, поднимаясь по лестницам, я услышала звуки, говорящие о том, что на чердаке снова собрались ночевать бомжи. Это для меня прямо неразрешимая проблема. Вроде бы дворник должен блюсти порядок и выгонять из подъезда нетрезвых, грубых и дурно пахнущих людей! Главное, опасных. Ладно, напачкают на чердаке – уберу. А станут ночью курить, да еще спьяну, – кто побеспокоится о пожарной безопасности? Все это было несомненно, и я вполне сознавала свои обязанности. Но как выгонишь на мороз тех, кому некуда идти? А недавно, когда я все-таки закричала на скорчившегося между этажами человека в пахучем тряпье, он вдруг подтянул к себе костыли и, когда встал, оказался калекой. У него не было одной ноги. После этого я бросилась к себе в каморку и бегала из угла в угол, не зная, что делать: искать ли этого одноногого бомжа, чтобы просить прощения, или радоваться, что он ушел и, значит, проблема на сегодняшний день решена? Если бы он был в подъезде один, я бы закрывала на него глаза и даже старалась стать полезной: принесла бы ему поесть, потом горячей воды… Но бомжи обычно ходят группами: приютишь одного, а завтра он с товарищем, и еще с товарищем. Так что наш подъезд превратился бы в ночлежку…

И все-таки я дала себе клятву не выгонять бомжа, у которого нет ноги. Вот хоть на куски меня режьте, не смогу идти против него со шваброй наперевес! Ведь у самой-то меня руки-ноги целы, так какое у меня право доставлять калеке лишние неприятности? Пусть, решила я, по этому бомжу проходит в моей совести демаркационная линия. Его не гоню, а всем остальным – добро пожаловать вон.

Я прошла мимо своего этажа, поднялась еще выше и, не выходя из-за угла, стала вглядываться, кто там на чердаке. Моим глазам предстала невысокая фигура в тулупе, еще вполне приличном, хотя и не новом. Скажем прямо, для бомжа это был роскошный тулуп. Но меня интересовало другое: две у него ноги или полторы. Лампочки на чердаке не было, приходилось напрягать глаза. Вдруг объект моего наблюдения, словно почувствовав взгляд со стороны, шевельнулся и переступил на месте. Ясно – обе ноги на месте! Тогда я нашарила швабру, которую держала тут же в уголке для подобных случаев. Мне предстояла неприятная процедура, но чем раньше начнешь, тем раньше кончишь. Труднее всего дается самый первый момент, когда среди тишины и покоя надо закричать громким, почти неприличным голосом.

– А ну-ка живо отсюда, здесь вам не ночлежный дом! Что у вас – бутылка, закуска, – забирайте все и марш на улицу! Нам в ДЭЗе велят, чтобы посторонние на чердаках не ошивались!

Выпалив эти первые фразы своего стандартного набора, я сделала передышку, чтобы можно было проследить реакцию, а заодно взять дыхание. Тот, кому все это адресовалось, повернул голову и смотрел теперь на меня с какой-то странной не вполне понимающей улыбкой. Словно его удивил мой вид, мои слова, моя швабра, нацеленная ему в живот. А что удивляться – первый раз, что ли?