Десерт из каштанов

– Нет. Я у родителей единственный. Мне иногда кажется, что и один – слишком много для них.

Хмелев (ведь фамилия-то у него с незамужней сестрой общая, так ведь?) с пониманием хохотнул:

– Бывает. А я вот мечтал о брате.

– Но сестра – это тоже неплохо.

– Да, конечно, неплохо. Это замечательно. Мы ходили в одну школу, постоянно общались. Мне не было одиноко. Ну, по крайней мере до тех пор, пока она не запирала меня в туалете.

Арсений улыбнулся, понимая, что Станислав шутит. Тот хитро скосил глаза и тоже ухмыльнулся.

– А потом… Женя… как-то быстро выросла. Мальчики-то ведь тормоза, девочки взрослеют куда быстрее, вы замечали? Вот и она тоже выросла. Такая красавица стала, ух! Она и раньше постоянно со своими подружками всюду таскалась, а теперь вокруг нее еще и парни появились. Прямо хоровод вокруг елки! Но немудрено, конечно, у нее и фигура, и лицо – все как надо.

Арсений вспомнил изуродованное лицо Жени Хмелевой – когда ее привезли и сейчас. К сегодняшнему дню опухоли и отеки уже спали, ссадины зажили, ушла гематома над сломанной костью скулы, и только шрамы красными полосами пересекали лоб и правую щеку. Предмет, которым ей полоснули по лицу, чудом не задел глаз.

Он не стал говорить об этом Станиславу. Не счел нужным. А тот продолжал вспоминать со странной кривой улыбкой, в глубине которой затаилась горечь:

– И эти ее волосы. Длиннющие, черные. Когда она стала готом, ей даже перекрашивать их не пришлось.

– Что? Женя была готом? – рассмеялся Арсений и тут же поперхнулся, боясь, как бы брат не расценил эту реплику как фамильярность. Никто из чужих не понял бы, как именно относится к Жене Хмелевой ее врач Арсений Гаранин. Да и не надо.

Но Станислав будто не заметил:

– Да, готом. Ей нравились все эти мрачности. Они ей очень шли. Мертвая принцесса. Помните песню? «Ты будешь мертвая принцесса, а я твой верный пес»[8]. Когда она выходила из ванной, при параде, с черными глазами и этими волосами… У меня волоски на руках дыбом вставали, честно.

И он перевел на Гаранина немного растерянный взгляд, словно прошлое, описываемое им, как-то не укладывалось даже в его голове.

– Теперь ваша сестра выглядит немного иначе. Не все переломы еще срослись. И шрам на лице.

– Да? – Станислав помолчал. – Это ничего… Не страшно. Главное, чтобы выздоровела, так ведь?

– И волосы ее, конечно, пришлось убрать. Нужен был доступ.

– Что? Вы обрезали ее волосы? – он встрепенулся. – У нее больше нет волос?

Кажется, это сообщение взволновало его куда больше всех предыдущих. Видимо, количество, наконец, достигло критической отметки и превратилось в качество.

– Нет, – Арсений развел руками. – Больше нет, сбрили. Знаете, как говорят, волосы – не зубы, отрастут.

– Ну да, ну да…

Обходя встречную группу людей, Гаранин приблизился к Хмелеву и почувствовал, как от него исходит нервозность, тщательно скрываемая. Кажется, разговор о больной сестре разбередил душу. Арсению стало жаль молодого человека. Станислав и сам это ощутил:

– Можно мне ее повидать, Арсений Сергеевич?

– Можно. Пойдемте.

X

В первый бокс Станислав зашел после Гаранина, чуть помедлив на пороге. Он сделал шаг к Баеву, но тут же понял ошибку и торопливо повернулся к лежащей на другой кровати сестре.

– Женя. О господи.

Арсений хотел сразу же оставить его и выйти, но что-то не давало ему двинуться с места. Какое-то внутреннее тяжелое чувство, будто ноги изнутри залило бетоном, будто он оказался в скафандре на поверхности Юпитера, и гравитация 9G мешает уйти. Он пытливо смотрел на Станислава, севшего на стул возле кровати, скользя взглядом по его ровно выстриженному затылку, чуть сутулым плечам, коричневому пятнышку на болоньевой ткани ветровки. Лица было не рассмотреть, а вслух парень ничего не говорил. И Арсений не двигался.

Наконец, Станислав кашлянул, прочищая горло, но все равно голос остался сиплым:

– Вы… Вы не оставите меня наедине с сестрой? Минут на пять. Спасибо.

У Гаранина не было причин отказать, и, согласившись, он прошел в свой кабинет. Тут же материализовалась Ромашка, прося несколько подписей и передавая, что его искала Борисовская.

– Да, спасибо. Потом перезвоню ей.

Он остался в кабинете один, и в груди у него тут же загудело. Он осторожно приложил пальцы к сонной артерии, настойчиво стучащей в шее. Так и есть, пульс сто сорок четыре. А ведь он бегун, у него выше сто сорока пульс и на пробежке-то не поднимается.

Что не так, Гаранин?

Было дурно, как будто он отравился или надышался угарным газом. Последний раз такое недомогание накрыло его на той, самой первой, операции Жени Хмелевой, сразу после ее госпитализации. Это все нервы.

– Нервы ни к черту, – произнес он вслух, словно собственный голос мог успокоить. – Пора писать заявление на отпуск.

А что? В самом деле, в отпуск он не ходил давно. Выудив из пачки бумаги один лист, Гаранин ровным почерком вывел: «Главврачу Шаниной Л. В…»