Десерт из каштанов

Слушая поскрипывание мелкой гравийной крошки под ногами, Арсений думал о добре и зле. Он знал, что добро – понятие растяжимое. Вот вроде медицина – добро, лечить человека от хворей почетно. Медицина наделена благим побуждением, ибо ставит своей целью излечение, целостность и здоровье человеческого организма. Но резать его плоть, рассекать сосуды и мышцы, делая целое раздельным, причинять боль, даже просто вправляя сустав… Не говоря уж обо всяких экспериментальных ужасах наподобие мальчика в пузыре или позорного Таскиги[10]. Допустим, все это оправдывается благостью основного намерения исцелить. Но что есть изначальное добро? Сама природа, созидательная и вечная, по сравнению с мгновенностью людского бытия. Она пробуждает семечко раскрыться и вытянуться ростку к солнцу. Но она же зарождает убийственную волну в недрах океана. И если добро есть природа, естественное течение жизни, тогда медицина как нечто противоположное самой природе, идущее наперекор ее воле о том, кому жить, а кому заболеть и умереть, – медицина моментально становится противоположностью добра? Так, что ли? Именно об этом он говорил тогда в ординаторской. Его мало кто услышал. А услышал бы, так сразу начал задавать вопросы из разряда: «И что теперь, всем позволить помереть? Перестать пить анальгин и парацетамол и загнуться от банальной простуды, только чтобы угодить Природе?» У Арсения не находилось ответа, когда он начинал копать так глубоко. Он всегда утешал себя тем, что добро есть созидание. И противостояние разрушению, коль уж говорить о его профессии.

Но, как бы то ни было, он точно знал, что на свете существует Зло. Абсолютное. Не имеющее никакого отношения к потерявшему рассудок человеку, терзавшему другого человека на рыжей железнодорожной насыпи. Точнее, отношение было косвенное: Зло избрало того человека себе в инструментарий, как садовод берет в сарайчике тяпку или совок и оставляет потом до следующей весны – или навсегда – за ненадобностью. Это Зло существует, оно намного плотнее и осязаемее эфемерного добра, ровно разлитого по пространству. Злая сущность длится и не прекращается, она комковата, неоднородна и присутствует повсюду, потому что гнездится не только в темных переулках и дальних углах, куда не проникает свет божий. Нет, часто Зло сияет, неприкрытое, у всех на виду, и тем удивительнее, что его не всегда распознаешь. А распознаешь, так не ухватишь, не накажешь, не победишь. И его проклятые цветы распускаются по всей земле то тут, то там. Злодейство – вот самая темная и близкая тайна мира.

С крыльца звезд почти не было видно. Или их просто затянуло пеленой.

Арсений просмотрел отчеты по состоянию Жени Хмелевой за последние несколько часов и прошел к ней в палату. Он не знал, сколько времени ушло у него днем на размышления после появления Станислава, и, стало быть, он понятия не имел, сколько времени мозг девушки пробыл без кислорода. Может быть, всего несколько секунд. А возможно, счет шел на минуты, и тогда повреждения обширны и непоправимы. Если сложить ее прошлые травмы и нынешние…

Арсений знал, что это значит. Она живой труп, она безнадежна.

Он отвернулся от ее постели, прислонился лбом к прохладному оконному стеклу и до боли сжал пальцами выщербленный подоконник. Между двух рам, в пыльном углу, куда не достает торопливая тряпка санитарки, лежала давно иссохшая муха. Но какое-то движение привлекло взгляд Арсения, и он, сощурившись, увидел в тени большую бабочку, медленно водящую крыльями. Кирпично-красные крылья, кажущиеся почти черными в сумраке, сложились и снова открылись.

Гаранин подергал шпингалет, и присохшая рама со скрежетом подалась. Осторожно, стараясь не навредить, Арсений подставил палец, и бабочка, ничуть не суетясь, взобралась на него, цепко ухватившись шершавыми лапками. Когда вторая рама тоже распахнулась, он махнул рукой, и бабочка вспорхнула, тут же растворившись в ночи.

– Его больше нет, – внятно и спокойно произнес Арсений. – Он больше никогда не сможет тебе навредить. Женя. Ты слышишь? Никогда. Теперь ты можешь возвращаться, слышишь? Ты в безопасности, теперь точно.

Он обернулся.

У нее оказался прямой долгий взгляд.

Сердце Арсения подпрыгнуло до самого горла, перевернулось, как гимнаст на резинках, и ухнуло вниз. А сам он остался стоять, растягивая эту секунду до бесконечности и умея только чувствовать, но не думать…