Десять дней до конца света

Старый Макс подходит к Лили-Анн, силой заставляет ее сесть. Он до жути бледен.

– Макс, что с вами?

– Ничего. Просто нахлынули дурные воспоминания.

69

Ч – 33

Прислонившись к подножию скалы, Гвенаэль смотрит на силуэты своих спутников, вырисовывающиеся на фоне волн в мягком утреннем свете.

Гвенаэля притягивает Макс. Его спокойствие. Его очевидная боль. И деликатность, с которой он помогает Лили-Анн сесть, хотя сам едва держится на ногах.

Гвенаэль опускает глаза, снимает колпачок с ручки.

Чтобы рассказать о Максе, рассказать о Максансе, надо дать слово Лу-Анн.

Сегодня день проснулся раньше меня. Максанс тоже. Еще сонная, я едва здороваюсь с ним, выходя из грота. В животе урчит. Дотянувшись до рюкзака, я достаю пакет сухариков.

Неподвижность Максанса перебивает мне аппетит. Я угадываю, как судорожно напряжены под свитером его плечи. Вздымается и опускается впалая грудь, и это единственное едва уловимое движение его тела; застывшие пальцы вцепились в темную ткань брюк, а глаза, устремленные вдаль, так горестны и суровы, что я теряюсь при виде их. И тогда он начинает говорить.

МАКСАНС: Ее звали Мариной. Марина, дочь Елены. Выковырять эти имена из памяти – необходимая боль, чтобы вернуть их к жизни; вернуть им жизнь, которая у них была. Марина, дочь Елены. Имена, слишком долго погребенные в молчании, чтобы забыть, занавес, падающий на память, чтобы смочь прожить без них, не коря себя за их отсутствие, за это «больше никогда», не укладывающееся в голове и чудовищное. Марина, дочь Елены. Елена, мать Марины. Я называю их впервые за столь долгое время. Вся любовь, что жила во мне, украдена, поругана, избыта; сначала Марина, первое потерянное, первое запретное имя, огонек, угасший без причины. Несправедливость. Потом Елена, затухающий костер. А я, потерявшийся в собственном бунте, в моей глухой боли, глухой к боли ее, слепой к окружающему миру, отпустил ее от себя, от людей, в изгнание в невыносимость; а я ничего не видел. Елена, второе неназываемое имя, которое произносят за моей спиной шепотом, боясь, что я сорвусь. Марина, дочь Елены. Марина, моя дочь. Елена, Марина, которых я не умел как следует любить, которым не смог как следует помочь, они оставили меня и не оставили мне выбора: я вынужден жить. Вынужден забыть незабываемое и продолжать один, без них. Марина, Елена. Мои любимые.

Голос Максанса угасает, но эхо двух имен парит в утреннем свете, улетая вдаль, исчезая из виду. Слезы теряются в морщинах на его щеках. Взволнованная, я преодолеваю разделяющее нас расстояние и сжимаю его руку.

– Это не ваша вина, если они умерли.

Он перестает дышать. Поворачивается и, заглядывая мне в глаза, ищет в них подтверждение того, что я сказала. И пусть я ничего об этом не знаю, пусть даже, может быть, лгу, я повторяю:

– В этом никто не виноват.