Десять дней до конца света

– Я уверен, что твои родители предпочли бы сейчас быть с тобой и что они делают всё, чтобы вернуться как можно скорее. Но на дорогах пробки, а им нужно привезти вещи, которые понадобятся нам завтра, это займет время. Всё нормально.

Без толку. Нинон замкнулась в коконе ужаса, куда не могут проникнуть слова.

– Нинон, – уговаривает ее Гвенаэль, встав перед ней. – Нинон, посмотри на меня!

Она визжит, отворачивает голову, вырывается. К ним уже спешит Макс и, положив инструмент на одеяло, тоже опускается на колени перед девочкой.

– Какая ты грустная, – ласково говорит он. – У тебя, наверно, очень, очень большое горе. Скажешь мне, какое у тебя горе?

Девочка продолжает всхлипывать, но больше не визжит. Поднимает заплаканный взгляд и смотрит прямо в такие светлые глаза старого Макса.

– Мама… Папа… Лили…

– Я понимаю. Ты беспокоишься о них. Скажи, хочешь, мы с Гвенаэлем очень-очень сильно подумаем, чтобы они нас услышали?

Нинон склоняет головку.

– И тогда они вернутся? – с надеждой выдыхает она.

– Конечно, мой ангел. Я ведь немного волшебник, я могу передать им твои мысли, и они их услышат, точно тебе говорю. Хочешь?

Она вытирает лицо ладошкой. Напряжение еще не отпустило, оно в уголках губ, в складочке между по-детски тоненькими бровями. Но Нинон уже совладала с ним. С серьезным видом она садится по-турецки напротив Макса. Гвенаэль присоединяется к ним, тронутый верой Нинон, и замыкает образованный их коленями круг. Один за другим они наклоняются вперед и соединяют шесть рук, переплетя тридцать пальцев.

– А теперь очень сильно подумай о них, мой ангел, так сильно, как только можешь, и мы тоже постараемся. Давай…

Сомкнутые веки Нинон морщатся в волевой гримаске. Ее пальчики сжали пальцы Гвенаэля. Но он думает не о родных Нинон, а о Саре, ему так не хватает Сары, ее отсутствие как дыра в животе.

Проходит несколько долгих секунд. Нинон первая выпрямляется и убирает руки.

– Ну вот, – говорит она.

– Ну вот, – кивает Макс.

Они улыбаются друг другу так доверчиво, что губы Гвенаэля тоже трогает улыбка. Словно скинув с плеч огромный груз, девочка вскакивает и бежит играть с пенными валами, разбивающимися о берег, стараясь подбежать к ним как можно ближе и не намокнуть. Старый Макс смотрит на нее, держа руку на футляре с виолончелью.

– У вас есть дети, Макс?

– Нет.

81

МАКСАНС: Мы много раз приходили на этот пляж в то лето, когда Елена была беременна. Я не знаю, почему она так привязалась к этому месту. Здесь она чувствовала покой и умиротворение, как на необитаемом острове, она сама так говорила. Я-то не очень понимаю, что может быть покойного и умиротворяющего в необитаемом острове, но я соглашался, потому что она так чудесно улыбалась, когда говорила это, словно доверяла мне секрет. В тот день она долго смотрела на море, не произнося ни слова. А потом вдруг вскочила, побежала к воде и нырнула; смеясь, она звала меня: «Иди ко мне, иди же», – и ее длинные темные волосы колыхались вокруг тела лентами водорослей. «Иди же!» Здесь-то она и сказала мне, что хочет назвать дочь Мариной. Она преподнесла это как предложение. Но я сразу понял, что это дело решенное. Такой была Елена. Вдруг скажет что-нибудь – и так оно и есть. Никому и в голову не приходило оспаривать ее решения, потому что они были верны и естественны и, сказанные ею, в тот же миг становились очевидностью. Крохотная женщина, которая росла в ней, была Мариной. Может быть, дитя из чрева само подсказало ей это имя, когда они играли в волнах, бог весть. Откуда мне знать, что происходит между матерью и ребенком, когда они еще одно целое? Я не знаю. Так что да, с той минуты, когда она это сказала, с нами была Марина. Марина и никто другой.

82

Ч – 25