Десять лет в изгнании

Я отдала дань уважения памяти Екатерины Второй, побывав в ее загородной резиденции Царское Село.⁸⁰¹ Дворец и сад поражают изысканностью и роскошью, однако, хотя дело происходило в самых первых числах сентября, было уже весьма прохладно, и северный ветер составлял разительный контраст южным цветам, им колеблемым. Цветы эти можно сравнить с русской нацией, также переселенной в край, чуждый ее нравам. Все, что известно о Екатерине Второй как правительнице, вызывает восхищение;⁸⁰² не знаю, кому более обязаны русские сознанием собственной непобедимости, тем сознанием, что лежит в основе их триумфов, — Екатерине или Петру I. Очарование женщины умеряло в Екатерине Второй твердость властительницы и придавало подвигам, совершаемым в ее честь, оттенок рыцарской учтивости. В деяниях государственных императрица эта выказывала безупречный здравый смысл; будь ее высокий ум более блестящим, он бы меньше походил на гений и внушал бы меньшее почтение русским, которые не доверяют собственному воображению и рады покорить его воле мудрого владыки. Неподалеку от Царского Села расположен дворец Павла I — очаровательный уголок, свидетельствующий о талантах и превосходном вкусе вдовствующей императрицы и ее дочерей. Вид этого дворца обличает восхитительное терпение матери и дочерей, которых ничто не могло лишить добродетелей семейственных.⁸⁰³

Созерцая всякий день новые предметы, я получала живейшее наслаждение и, к удивлению моему, даже забыла о войне, от которой зависела судьба Европы. Так радостно мне было слышать из всех уст выражение тех чувств, какие я столь долгое время таила в своей душе, что мне показалось, будто бояться уже нечего: ведь если подобные истины известны всем, они делаются всемогущи. Между тем, хотя публике о том не сообщали, дела шли все хуже и хуже. Человек острого ума сказал, что в Петербурге всё окутано тайной, хотя ничто не остается в секрете; в самом деле, рано или поздно истина, конечно, становится известна всем, однако привычка к молчанию так сильна в русских царедворцах, что они скрывают сегодня то, что должно стать явным завтра, а если о чем-нибудь и проговариваются, то лишь невольно.⁸⁰⁴ Что касается меня, то я узнала о взятии Смоленска и об опасности, нависшей над Москвой, от одного иностранца.⁸⁰⁵ Меня охватило отчаяние. Я решила, что прискорбная история Австрии и Пруссии, которые после захвата их столиц пошли на мир с Францией, повторится в России. Хотя все знали, к чему приводит такая политика, трюк этот мог удаться Наполеону и в третий раз. Я не понимала настроения русского общества; непостоянство внешних проявлений, отличающее русских, мешало мне разгадать их истинные чувства. Уныние сковало все умы; в ту пору я еще не знала, что у русских, людей неистовых, уныние очень скоро сменяется страшным приливом сил. Сходным образом простолюдины предаются невообразимой лени до той поры, пока в душе их не пробуждается жажда деятельности; с этой минуты они не желают знать никаких преград, не боятся никаких опасностей и, кажется, превозмогают сопротивление не только людей, но и стихий.

Я знала, что люди, служащие по ведомству внутренних дел, занимающиеся делами военными и судебными, нередко оказываются в высшей степени продажными и что из-за растрат, совершаемых мелкими чиновниками, невозможно составить ясного представления ни о численности войск, ни о мерах, принятых для закупки провианта, ибо воровство и ложь нераздельны, а в стране, для которой цивилизация еще внове, третий, промежуточный класс не имеет ни простоты крестьян, ни величия бояр; класс этот, появившийся в России совсем недавно, перестал чтить религию, но еще не научился боготворить честь, так что общественное мнение повлиять на него бессильно. Вдобавок генералов мучила зависть. Деспотический правитель даже помимо воли, по одной своей природе, не может не насаждать зависти в сердцах своих приближенных: там, где воля одного человека может полностью переменить судьбу каждого из тех, кто ему подчинен, страх и надежда имеют над людьми слишком большую власть, чтобы не волновать их постоянно; в нынешних же обстоятельствах зависть подогревалась другим чувством — ненавистью к иностранцам. Человек, командовавший русской армией, г-н Барклай де Толли, хотя и родился на территории империи, не принадлежал вполне к славянскому племени, и этого достало, чтобы отказать ему в праве вести русских к победе; вдобавок он посвятил свои выдающиеся способности устройству лагерей, ведению маневров и оборудованию позиций, меж тем как русские знают единственный способ воевать — наступление.⁸⁰⁶ Приказать им отступить, даже из расчета мудрого и хорошо обдуманного, значит охладить тот пыл, какой и составляет всю их силу.