Десять поворотов дороги

В отличие от пространных речей Кира, слова «монеты», «сало» и «одежа» нашли мгновенный отклик в трудовых сердцах. Он почувствовал, что необходимо закрепить успех, и судорожно перебирал, что бы такого сказать трудовому элементу, терявшему терпение от всей этой мути. В голове вертелись «свободы», «равенства» и «братства», почерпнутые из книжек. Но эффект от такой коленчатой философии он уже видел наперед и не хотел завалить все дело.

— Санаторию! Пусть дадут санаторию! — выпалил вдруг Кир, удивляясь сам себе.

Толпа одобрительно загудела. «Санатория» звучала очень солидно, хотя значения слова никто не знал. Любитель веселых девок присвистнул:

— У Верки-Белошвейки шибательские сантории! Айда, мужики, к ней!

Поднятых рук стало заметно больше, и к ним, видя это, присоединялись еще из задних рядов, откуда едва что-то было слышно. Народ заволновался, распаляясь все больше:

— Точняк! Сала в мусала и санторий с водкой!

— Не хрен горбатиться в ихней стройке!

— Монет! Живем впроголодь!

— Башмаки! Пусть дадут башмаки!

— Женщин пусть наймут, сил нет терпеть…

— Я ж гуторю, айда к Верке!

Кое-где вспыхнули потасовки, причины которых крылись в избытке аргументации и недостатке навыков ее вербального выражения. Каждый выбитый зуб, очевидно, являлся эквивалентом речи в поддержку выдвинутой платформы.

Кир вместе с безымянным и вопящим от восторга метельщиком, стояли на штабелях, озирая беспокойное озеро людей.

— Тебя как зовут?! — спросил его Кир, пытаясь перекрыть шум.

— А?!

— Зовут тебя как?!

— Четверг!

— Завтра?

— Я!

— …?

— …!

Профсоюз маляров, метельщиков и пр. состоялся.

И просуществовал ровно сутки, на исходе которых борец за социальную справедливость был показательно уволен, лишен фуфайки и выдворен с воодушевляющим напутствием, касавшимся некоторых частей тела и перспективы их дальнейшей принадлежности, если дурная голова приведет их ближе сотни шагов к забору.

Четверг встретился ему в следующий вторник в пивной «У Фроси». Он был теперь приемщиком, гордо носил новую фуфайку и бывшего соратника по партии сторонился…

* * *

Кир на неделю пал духом и не выходил бы из комнаты, если бы сортир «Утиной будки» не располагался под мостом, на которой та громоздилась.

— Ну, как бизнес, друг мой?

Человек, сидящий нахохлившись на ступенях набережной, походил на тлеющую кучу тряпья: из заскорузлых складок одежды вверх тянулся сизый дымок самодельной трубки. На юношу поверх перепутанных шарфов уставился испытующий серый глаз под бровью цвета овсянки.

— Да так… — неопределенно ответил Кир, пожав плечами.

Случайный собеседник, несмотря на явную принадлежность к нищим, создавал парадоксальное чувство уюта на грязной туманной набережной у реки, пахнущей отбросами всех сортов. Если дышать через рот и не смотреть себе под ноги… Мимо по самой кромке проплыл вздутый собачий бок. Кир прикинул, куда бы еще не смотреть, и ничего лучшего не нашел, чем прикрыть глаза и не шевелиться.

— А… — протянул тот, выдыхая дым. — Вижу, что хреново. У меня тоже, дружище…

— А что случилось? — из чистой вежливости спросил Кир у нищего.

— Жизнь.

Уличный философ выбил трубку о мокрый булыжник, поднялся и зашагал от моста, улыбаясь собственным мыслям.

— Многие знания — многие печали! — крикнул он, не оборачиваясь. — Улитка не жнет, не сеет, а дом имеет! Все внутри тебя. Что наверху, то и внизу… — и на том скрылся в тумане.

Кир забыл, зачем спустился под мост. Но на душе его стало легче.

Глава 21. КОНДИТЕР ГРОММ

Из дверей дома, пошатываясь, вышел высокий бочкообразный мужчина прилично за пятьдесят. Остановился, посмотрел на небо между крышами и тяжело вздохнул, осторожно потрогав раздувшуюся щеку. Сзади в глубине коридора послышались шаги, и раздался резкий, как скальпель, голос:

— Господин Громм! Одну минуту! Одну минуту!

По всей видимости, тот, что стоял в дверях, и был господином Громмом, поскольку при этих словах он тут же опасливо оглянулся и в два скачка оказался на другой стороне улицы. На пороге появилась тощая фигура в белом халате и фартуке, забрызганном кровью. В правой руке пришелец держал большие блестящие щипцы.

— Все прошло как нельзя лучше, господин Громм! Очень непростой случай! Но вы держались молодцом!

Тучный господин прижался спиной к стене дома напротив и нервно сморгнул, явно ставя под сомнение этот тезис.

— Если я вам еще понадоблюсь, — бывший пациент мученически закатил глаза и приоткрыл набитый ватой рот, — можете рассчитывать на хорошую скидку! Каждый последующий зуб на десятую часть дешевле! Мда… Мои поклоны вашей супруге. И не ешьте до полудня!

Дантист проводил взглядом могучую спешно удаляющуюся спину кондитера.

Через пару минут упомянутый Громм наконец остановился, растерянно огляделся вокруг и побрел в сторону рынка, где держал большую знаменитую на весь город кондитерскую.

Герр Фукель мл. («Ателье улыбок»), как гласила табличка над его головой, еще немного постоял в дверях, подбросил в руке щипцы, лучезарно улыбнулся и нырнул обратно, развернувшись на каблуках.