Десять рассказов

Было заметно, как новые знакомые напряглись и стали бочком пятиться от скамейки, на которой продолжал сидеть лишь Павел Степанович. Но Тимофей не захотел безропотно принимать это беззаконие и возмутился:

– В чём дело, товарищ лейтенант? Мы ничего не нарушали, никого не задевали? Всенародно празднуем! В чём дело?

Лейтенант отмахнулся от Тимофея, мол, помолчи пока, и попытался мягко охладить своего подчиненного:

– Николай! Ты опять за своё! Пусть сами себе сворачиваются – и по домам! Садись в машину!

– Товарищ лейтенант, да вы разве не видите? Они же пьяные в доску! И полицию грязно оскорбляют! И это в такой-то день! Не потерплю глумления над законом! – почти взревел сержант Николай, накручивая в себе звериную злость к соотечественникам.

Присутствующие быстро разобрались, что первую скрипку здесь играл не старший наряда, совсем не лейтенант. Понимая нутром, что ничего хорошего теперь не выйдет, трое знакомых мужиков стали, особо не демонстрируя своих намерений, всё дальше пятиться от скамейки.

Тогда сержант зычно рявкнул, призывая на помощь водителя.

От нечеловеческого рыка друзья мгновенно опомнились и ретировались. Лишь Павел Степанович остался в пределах досягаемости сержанта, да и то поднялся, чтобы захватить пиджак и уйти восвояси. Тогда сержант странно хрюкнул, возможно, это был условный сигнал водителю, после чего они оба метнулись к Павлу Степановичу с разных сторон и сильно ударили своими локтями под грудную клетку, как бы стремясь поднять атакованного человека повыше.

От удара Павел Степанович задохнулся. Сердце пару раз резануло острой болью и остановилось. Глаза перестали что-то различать. Раздышаться он уже не смог.

Ему вспомнилась мама – самая любимая, самая красивая. Она, совсем девчонка, вприпрыжку бежала навстречу, разведя руки в стороны, приглашая и сынишку бежать к ней, а в ладошках сжимала приготовленное для него лакомство – стручки гороха! Потом Павел Степанович вспомнил её уже смятой, заплаканной, отворачивающейся от него и прячущей под передник похоронку на отца.

Вспомнилось, как отец подбрасывал вверх, так что сердце уходило в пятки, и приговаривал: «Не бойся Пашка! Ничегошеньки в жизни не бойся! Все страхи люди сами себе придумывают, а ты их не придумывай!» И щекотал живот своими колючими щеками. Потом из черной тарелки репродуктора много раз слышалось слово война, от которого взрослые цепенели, и отец, весь в ремнях, с пистолетом и противогазом торопливо целовал сына, дочурок и очень долго нашу маму. Мама не плакала, пока отец не вышел из дома, а потом упала рядом с кроватью и тихо завыла на наших глазах. Такой мы её никогда не видели. А она, бедная, только и повторяла: «Вот и всё, вот и всё, вот и всё…»

Вспомнил, как впервые ночевал в лесу, сообразив, что возвращаться домой больше нельзя. Как мальчишку, замерзающего и голодного, в бреду, подобрали и отнесли к себе в землянку какие-то молчаливые и решительные люди, оказавшиеся партизанами и совсем скоро и надолго заменившие родную семью. Как боязливо ходил он в город с первым заданием, пробираясь по известным с измальства огородам, тропинкам и сараям, избегая выходить на улицы и встречать знакомых. Тогда всё обошлось, и он осмелел, твёрдо усвоив наставления командира, как вести себя при встрече с немцами, и как – при встрече с полицаями. Их он особенно ненавидел, зная, что это они расстреляли маму и сестер, и мечтал их самих при случае убить.

Перед глазами, будто прощаясь, прошла вся партизанская семья – многие и впрямь стали мальчишке родными, заботились, учили, даже игрушки всякие делали, словно маленькому… Он понимал, им на кого-то надо вылить свою тоску о собственных детях и женах…

После освобождения наших мест его, как ни сопротивлялся, как ни убегал, отправили в Москву. Там он стал суворовцем. И опять с друзьями и с воспитателями повезло! Кое с кем и сейчас в контакте. Какие люди в то время были! Целеустремленность, бескорыстие, уверенность в правильности нашей советской жизни, в могуществе нашего народа пока он находится под мудрым руководством Сталина!

Вспомнил, как оценил и полюбил «бога войны». Именно так называл артиллерию Петр Николаевич, преподаватель, который очень напоминал погибшего отца, приходившего с толковыми советами по ночам. Как отказался от московского училища и уехал в одесское артиллерийское. А там ещё и море узнал со всей его силой и красотой! Боже мой, какое сильное впечатление оно оказало на мальчишку. Он уже подумывал переводиться в моряки… Хорошо, научился к тому времени трезво рассуждать, задавил в себе детские порывы… А после училища закружила новая жизнь, да так, что и света белого не видел из-за занятости да хронической усталости, но почему-то был счастлив…