Десять жизней Мариам

Мне казалось, в те времена нас, тех, кто родился в «Африкки», как говорили розоволицые, было больше. Местные чернокожие не понимали, что мы, «негры, рожденные не здесь», были из разных мест, носили другие имена, говорили на разных языках. Нас привезли из-за темных вод и перемешали с людьми, только похожими на нас, – с теми, кто родился уже здесь и всю жизнь провел в цепях, сковывающих не только тело, но и мысль. Для них стремиться к свободе было так же странно, как на крыльях долететь до Луны. Родители многих из них пришли в мир свободными, но розоволицые разлучили их с детьми, и некому стало этих детей направлять и отвечать на их вопросы.

Кроме кого-то вроде меня.

«Каково это… быть свободным?»

Я тогда ответила всего парой слов. Моя работа – лечить, исцелять раны и принимать роды. Разговоры отвлекают, а времени у меня мало. Столько раз мне задавали этот вопрос, столько раз я отвечала односложно и быстренько спроваживала любопытствующих. Колумбий был другим.

Немолодой мужчина, лет пятидесяти, он умирал от заражения крови. Рану его на ноге, нанесенную не в меру ретивым надсмотрщиком, не очистили и не обработали, она загноилась, сама нога почернела. Колумбия трепала жестокая лихорадка. Я понимала: он умирает и никогда не увидит свободы здесь, на этой земле, и могла только облегчить ему путь к его богам. Наверное, поэтому я его и помню. Ибо знала: мой ответ будет последним, что он услышит на этой земле.

– Вы ведь из этих, африкцев, миз Мариам. – Из-за высокой температуры мужчина говорил медленно и невнятно, слова казались стертыми, как подошва ботинка. – Моя мама тоже из них. Была… – Он поднес большую, покрытую шрамами руку к щеке, пальцы скрючились, как сломанная ветка, упавшая со старого дерева. – Метки… Прямо здесь. На щеках.

– Гм-хм… – пробормотала я, подхватывая его руку и осторожно укладывая ее на простыню. – Такие делают люди, живущие на юге за великой рекой… Их женщины славные воины. Так говорят…

Да, он был явно из них. Высокий, полноватый, с широкими вырезанными ноздрями и благородным лбом. Я вспомнила… Как странно, что его слова навели меня на мысль о матери.

– Моя мама говорила, они добывают золото.

Он закрыл глаза и кивнул. Затем улыбнулся.

– А моя… мама говорила… там красиво… деревья…

Деревья. Я закрыла глаза и увидела их, деревья возле родительского дома. Почуяла, как они пахнут. В те, прежние, времена.

– Она так и не смогла… обвыкнуться здесь.

– Колумбий, отдохни. Помолчи.

Он уже не слышал меня.

– …Говорила, что прыгнет… – Он снова поднял руку, вены на ней набухли и потемнели, и указал какое-то место, видное только ему. – И прыгнула бы… в реку, если б… не я.

Он вздохнул, рука тяжело упала на кровать. И тут Колумбий открыл глаза и посмотрел на меня.

– Каково это – быть свободным, миз Мариам?

Я солгала ему. Произнесла слова, которые, вероятно, его мать сказала бы умирающему сыну. И когда он перешел в мир теней и духов, я представила, что она стоит на берегу той реки, протягивает руку и улыбается. Как я могла сказать ему свою правду?

Я прожила в этом месте дольше, чем на земле матери и отца. Когда огромная лодка с белыми парусами покинула порт Уиды, я была девочкой, еще не уронившей первую кровь. Играла с подружками, помогала матери с детьми, носила воду, ездила по делам с отцом, который называл меня своим… Красным Орленком, а старшие сестры и братья часто поддразнивали. До того, как работорговцы схватили меня, увезли, продали португальцам, а те – англичанам, я была самым обычным средним ребенком, не заветным первым сыном, не боготворимым поскребышем и не самой красивой из дочерей, а просто ребенком, который думал об играх, домашних обязанностях да о еде. Я даже не знала, что есть такое понятие, как «свободный». Но с каждым годом запечатленные в памяти картины моего детства одна за другой таяли, исчезали, а те, что оставались, отступали в моем сознании в такой дальний закоулок, откуда выцарапать их становилось все труднее; воспоминания бледнели, растворяясь в тумане времени, исчезая за занавесью забвения. Я не могла объяснить Колумбию или кому-либо еще, что значит быть свободным, потому что тогда, давным-давно, еще сама не осознавала, что была свободна.

Совсем не этого я хотела для Александра.

В дверь постучали, и воспоминания рассыпались, как битое стекло. Сколько я сидела так, вглядываясь в прошлое? Еще стукнули. Я встала, какая-то одурелая, разгладила платье на ноющих бедрах и коленях. У меня затекла спина и разболелась голова. Надвигалась гроза, я видела, как над западным хребтом клубятся тучи, темно-серые и злые. Было уже поздно. Но я привыкла, что ко мне стучатся в ночи. Дети рождаются, когда готовы. Люди болеют, когда… болеют. Наверное, это Льюис из поселения Берли пришел звать меня на помощь Норме. Пророкотал гром, пока слабый, но это ненадолго. Я глянула на свой мешок в углу. Придется шевелить ногами, если я хочу успеть к Берли до дождя. Надо ведь еще отнести Александра к Долли и Герку.

В дверях стоял не Льюис, а Маккалох.