Десятая муза

Любовной мукой я полна,
ее всем сердцем ощущаю,
но только одного не знаю,
откуда родилась она.

Теряя волю и сознанье,

стремлюсь к химере роковой,
как вдруг сменяется тоской
неукротимое желанье.

И слезы горькие я лью,

свою оплакивая участь,
безмерной нежностью измучась,
не разгадав печаль свою.

Терзаемая гнетом страсти,

я в нетерпении дрожу,
но сразу руку отвожу,
как только прикасаюсь к счастью.

Ведь если и блеснет оно

среди бесплодного томленья,
его иссушит подозренье
и страх погубит все равно.

А если радости живучей

все ж превозмочь удастся страх,
ее тотчас развеет в прах
слепой и равнодушный случай.

Блаженство болью мне грозит

в моем ревнивом опасенье,
и мне явить пренебреженье
сама любовь порой велит.

Я все перенести готова,

в страданье силу нахожу,
но в исступленье прихожу
от незначительного слова.

Неся обиды мнимой бремя,

в ничтожной просьбе отказать
могу тому, кому отдать
могла бы жизнь в любое время.

Злым раздражением киплю,

противоречьями томима,
я с ним до боли нетерпима,
и все я для него стерплю.

Живу сама с собою в споре:

я для него предать мечту
за счастье высшее почту,
а с ним и счастье хуже горя.

Тревоге горестной моей

ищу я тщетно оправданье:
рождает ложь непониманья
из капли океан страстей.

И в беспросветный миг крушенья

с печалью вижу я одно:
что было вовсе лишено
фундамента сооруженье.

Владеет скорбь моей душой,

и я себе твержу упрямо,
что в целом мире нет бальзама,
дабы унять мой гнев слепой.

Но загляни в ее глубины, —

чем так душа оскорблена?
Как малое дитя, она
всего боится без причины.

Мне зла не разорвать оков,

хотя ошибку вижу ясно,
и боль тем более ужасна,
что больно из-за пустяков.

Душа пылает жаждой мщенья, —

когда ж она отомщена,
то мстит самой себе она,
в раскаянье прося прощенья.

Стремясь гордыню утолить,

вновь заблуждаюсь я глубо́ко:
я думаю, что я жестока,
а нежность не умею скрыть.

Во власти тщетного упорства

насмешливо кривится рот,
но и улыбка устает
от бесполезного притворства.

Вину, приснившуюся мне,

ему вменяю в преступленье,
и нахожу я извиненье
его действительной вине.

В своем отчаянном смятенье

добра и зла душа бежит:
любовь меня не защитит,
и не убьет пренебреженье.

Хочу рассеять я туман

мной завладевшего безумья,
но вижу в горестном раздумье,
что стал мне мил самообман.

Покоя от обид не знаю

ни наяву я, ни во сне...
Ужель никто не скажет мне,
что без причины я страдаю?

Но коль я обвиню во всем

любовь — в пылу ожесточенья, —
тот, кто поддержит обвиненье,
заклятым станет мне врагом.

Едва поможет довод ловкий

мне подружиться с правотой,
как совесть тут же скажет: «Стой!» —
и заклеймит мои уловки.

Нет, мне блаженства не вкусить!

Среди душевного ненастья
готова я проклясть за счастье
и за презрение — простить.

Мой разум ослабел от горя,

на мне безумия печать,
и не велит мне продолжать
рассудок мой, с безумьем споря.

Любовь отчаяньем гублю,

сама себя не понимаю...
Лишь тот поймет, как я страдаю,
кто так любил, как я люблю.