Детектив и политика 1990 №5(9)

Георгий, передернувшись всем телом, выдавил: "Кто, я?" За стенкой грохнуло, раздалась стремительная дугообразная перебежка, вломилась сзади в дверь и замерла на пороге.

— Забрать! — гаркнул Хурцилава, сверля Георгия одним циклопическим глазом на переносице.

Шаги грохотнули к спине, Георгий беззвучно позвал "Мама!" и судорожно напряг под сиденьем ноги, чтобы заранее удержаться за твердое, когда будут тащить. Шаги прогрохали мимо, человек в форме схватил со стола папку, сказал в бок Хурцилаве: "Есть, товарищ капитан!" и загремел обратно, воротя лицо от Георгия. Померещилось — Тухто улыбался. Георгий не мог поверить, стало еще страшней.

— Что там за тюбики? — Хурцилава, оказалось, уже мирно сидит и взял ручку. — В тюбиках что, этсамое?

Георгий сглотнул.

— В к-каких тюбиках? — у него немного кружилась голова.

— Я не слышал, — Хурцилава рисовал ручкой по столу волнистые знаки.

— Ах, в э… А-,ах, так там краски… н-наверное… То есть, там краски, товарищ капи… товарищ следователь… — Георгий покраснел.

Мучительней всего была власть чужой воли, он никак не мог прихватить себя обратно. Теперь, вдобавок, совершенно не умел понять, что может быть в тюбиках. Он уже не спрашивал себя — причем тут, вообще говоря, тюбики. Догадки, одна нелепей другой, нагнетали бессмысленный ужас.

— Но… ну, можно же проверить? — Георгий постарался заглянуть Хурцилаве в глаза. — Я не знаю ничего, что в них. Я… — и вдруг новая мысль яркой спасительной соломинкой проткнула в мозгу мутный пузырь. — Можно… Можно же спросить у Шамиля! У… — и Георгий выдал фамилию.

Хурцилава перестал рисовать, окинул его кучкой глаз с ног до головы, мелькнула странная эта улыбка.

— Э-э… — Георгий торопился закрепиться. — Й-а хотел… насчет тюбиков, а? Давайте проверим. А что там нашли, товарищ следователь? — Георгий осмелел.

Хурцилава созерцал его, кивая головой, он кивал головой, и Георгий разом всей кожей ощутил… Как-то сразу — будто сменился фокус — увидел: над ним издеваются.

Такой уничтожающей власти над собой он не испытывал никогда, ни разу в жизни. И не подозревал в самых дерзких институтских мечтах, что такая — существует.

— Да я… — сжавшись прошептал Георгий, — ей-богу, — с каждым словом он чувствовал, что уменьшается в размерах, — я чистосердечно… конечно, что ж… — дикий страх шел от отсутствия всякого представления — что ему грозит, в голове прыгали какие-то произвольные статьи Уголовного кодекса, Сибирь, ме-мера пресечения, — он вспомнил верный термин, и забила беспомощная дрожь — перед накатом слепой лязгающей силы, уйти от которой — нельзя и пытаться…

— Краски-краски, где твоя улыбка? — вдруг промурлыкал Хурцилава, смахнул рисунок, принялся набрасывать новый эскиз — на этот раз голым пальцем.

Картинка стола, рисующего на нем Хурцилавы — запрыгала в негатив и обратно. "Это не Хурцилава. Почему он Хурцилава? — несуразно подумал Георгий, — Хурцилавы бывают грузины", — он ощутил, как напотела под ним дерматиновая плоскость стула и подавленно следил за гробовым кантом ногтя. Он с беспощадной ясностью видел, что судьба его и самая жизнь зависят от этого грубого куска роговины. Темное делание броситься и поцеловать эту руку — лишь бы простил, лишь бы выпустил — взметнулось вдруг из непрошеных глубин организма. Он перевел полные влаги глаза на лицо человека, и тут смутно знакомым, ветерком давнего сна, повеяло в комнате. Но только в том сне он находился по другую сторону стола, а весь человек напротив зависел там наоборот от'его, Георгиева, пальца…

— Тухто!

Георгий вскинулся. Хурцилава рисовал. Знакомая перебежка, дверь распахнулась.

— Увести!..…..коротко сказал Хурцилава.

Георгий забито поднялся, сложил для чего-то руки сзади и пошел, приволакивая ноги.

А город шумел свою всегдашнюю жизнь, и ничто не покачнулось в городе, и никто не обернулся на Георгия: грохоча, шел под горку 26-й трамвай, на углу давали сосиски из диетической столовой, напротив — у магазина "Обувь" — швартовалась за женскими сапогами очередь из женщин в прекрасных сапогах.

Всем нутром Георгий угадал: жизнь сломалась. Впереди ее нет.

А город все так же безоглядно летел навстречу будущему, каждый занимал в полете свою ячейку или креслице, и только Георгий ощутил всей душой, что выжат отсюда, что объем времени и пространства, отведенный ему Городом по приезде — катастрофически сжимается. Георгий задыхался, а этот город верил в слезы искренние и простые, а таким слезам не верил, и в этом была своя, ускользнувшая от Георгия, правда.

41

Надолго запомнился Георгию разразившийся день. Вернее, день не запомнился совсем. Лишь с утра лавиной нараставшее ощущение беспомощности, прицельный камнепад, переломивший крепкий стерженек самоуважения. Острое сознанье ничтожества, пронзив, оставило позади мертвую трубообразную полосу — от головы до пят. И трезвый отчет: на этот раз — кончено. На сей раз — выхода не сыскать. Рвануться вон из удушающих обстоятельств — ни вверх, ни вниз, ни в сторону — некуда. Кругом Москва, с которой начинается Родина. Москва, для которой мы еще найдем лучшие слова, читатель.