Детектив и политика 1990 №6

Прежде к резиденции просто так было не подъехать. Везде — "кирпичи". Прямо как на Рублевском шоссе. Теперь дороги эти тоже никто не чистил от снежных заносов и они превратились в колхозный тракт — разбитый и искореженный сотнями ног, гусеницами танков, колесами тяжелых самосвалов. "Кирпичи", естественно, тоже посшибали. Один из них висел в кабинете Старого друга. Ему, можно сказать, повезло. Он попал в резиденцию одним из первых, всего через несколько часов после того как ее покинул сам Сапожник. На кухне еще пахло жареным беконом, а кофе на подносе так и остался недопитым. На журнальном столике в одной из комнат — початая бутылка вина и раскрытая книга Дианы Маккарти "Лабрадор Ретриверс". Этот печальный роман из собачьей жизни жена Сапожника — профессор химии и академик — начала читать еще до их поездки в Тегеран. Она продолжала его читать и на следующий день, после того как начались волнения в Тимишоаре, и солдаты вместе с сикуритате сваливали в котлованы трупы расстрелянных ими женщин и детей. И днем позже, когда к Городу Луны уже подтягивались подразделения регулярной армии и войск безопасности, получившие приказ восстановить порядок любой ценой. Даже утром 21 декабря, перед тем как отправиться вместе с мужем в ЦК, она успела прочесть пару страниц. Тогда эта сухопарая женщина с волевым лицом, конечно же, даже не предполагала, что это будут самые последние страницы в ее жизни, а через несколько дней молоденький солдатик заломит ей за спину руки, скрутит больно веревкой запястья и вместе с мужем поведет на расстрел. Что во дворе казармы их уже будут ждать другие солдаты, а еще офицеры, врачи и какой-то человек с видеокамерой. Что огонь откроют внезапно, бестолково, почти в упор. Засунут, не обмывая и не обряжая, — прямо в пальто — в дешевый гроб и замуруют под бетонными плитами на заброшенном кладбище. Не знала она, что репортаж об их расстреле покажут сыну и всему застывшему в шоке миру. Что лишь только сменится власть, сотни людей, сокрушая все и вся на своем пути, ломая кусты чайных роз, вышибая стекла и двери, ворвутся в ее еще не остывшее жилище, что женщины будут рыться в ее белье и прятать за пазуху дорогие духи, украшения, косметику; а мужчины, поскальзываясь и падая, примутся разбивать ногами спелые арбузы и пьянеть от одного лишь вида кроваво-сладкой мякоти, словно это были головы врагов. Но, перелистывая страницы "Лабрадор Ретриверс", она не знала об этом, да и знать не могла. Ее жизнь и ее конец оказались страшнее самых страшных ночных кошмаров, тяжелее тех мыслей, что приходили в последние годы все чаще, но она их в испуге гнала.

И все-таки, несмотря на охраняющих резиденцию десантников, на истоптанные ковры, разбитые античные скульптуры и дерьмо, которое наложил в розовое биде кто-то из революционеров, дом этот, казалось, продолжал жить своей внутренней жизнью. Или это духи его обитателей, в ожидании Страшного Суда, парили в смятении меж колонн, балюстрад и портиков. Или это весенний ветер рвался в незатворенное окно и играл песню капели хрупкими колокольцами хрусталя. Или сам дом иссыхал и трескался без любви.

Переходя из комнаты в комнату, Спецкор везде слышал позади себя эти странные звуки, неотступно следовавшие за ним словно некий невидимый шлейф. Он оборачивался то и дело, но в комнатах было пусто. Лишь глаза неизвестных ему людей — кто с печалью, а кто с улыбкой — взирали на него с окантованных в дорогие рамки фотографий. И под этими взглядами, из-за преследовавших его звуков он невольно чувствовал страх, но не тот, что возникает внутри тебя, а как бы привнесенный извне. Запах страха, пропитанный им воздух.

Теперь казалось, что он струится из выставленных в шкафах книг, из под белоснежных простыней на широкой арабской кровати и из приоткрытого рта мраморного Фавна. И еще, казалось, что все это с ним уже было или подобное уже чувствовал он однажды… Конечно же, как мог забыть! И обещание встречи на бульваре Весны, и розовый дым из цинкового гроба привиделись ему прошлой ночью на холодном полу Шереметьевского аэропорта. И вот видел все это наяву. "Уж не рехнулся ли я часом", — подумал он, сжимая виски ладонями и опускаясь в глубокое кресло перед небольшим дамским столиком в стиле ампир. С черно-белой фотографии в овальной рамке на него смотрела дочь расстрелянного Сапожника. Возле фотографии лежало письмо. Он открыл его не думая. Машинально.