Детектив и политика 1990 №6

И тем не менее, несмотря на траурные марши и черные одежды людей, эти странные, ни на что не похожие похороны радовали Спецкора, вызывали в нем чувство сопричастности с великим действом прощания, что будто бы и сам он вместе с этой шаркающей по мостовой людскою толпой уходит от всего того дурного, злого, несправедливого, что было в его прежней жизни и в безрассудной, неправильной жизни его несчастной страны, что словно бы и он переживает сейчас некий душевный, нравственный катарсис — болезненный и вместе с тем прекрасный в своей очистительной силе. Он ощущал теперь себя легко и свободно, он не чувствовал собственной плоти, как если бы это его душа — но душа осмысленная, живая — вновь встретилась с Богом. Как тогда, в день крещения. Нет, он не отрекался от своего прошлого. И неразумно было бы отречься от себя самого. Как превращающийся в мужчину подросток, он просто-напросто становился другим, а все, что вдалбливалось ему в голову прежде, все те фальшивые ценности, ложь и обман, которыми пичкали его с детства навроде горьких, но необходимых лекарств, — все это представлялось ему теперь пестрыми, изломанными игрушками, которые в будущее с собой не возьмешь, а лучше упрятать подальше на пыльный чердак, как трогательное воспоминание о детстве.

Но к чувству очистительной радости примешалась в его душе еще и тревога. Он понимал, что умершая Луна не исчезла бесследно, а ее холодный свет все еще мерцает над бескрайней северной страной и жители ее настолько привыкли к этому свету, что иного даже не представляют, не хотят себе представлять. Заточенные навроде ручного скота в своих железобетонных стойлах и уделанных дерьмом, вытоптанных, лишенных даже подножного корма выгонах, проводят они свою жизнь и по сей день по накатанному до примитивизма, определенному скотоводом пути: в беспрестанной жратве, спаривании и дойке. От рождения и до самой смерти. Привыкшие к клочку, хоть и тощенького, хоть и с гнильцой, но выданному по расписанию сена, они не мычат от голода, а уж если расторопный хозяин решил отправить никчемную тварь на скотобойню, то и туда идут безропотно и убежденно.

Но самое ужасное, самое горестное состоит в том, что, превращенные собственной родиной в скот, люди не хотят иной себе жизни, а если и взбрыкивают, то лишь потому, что сена уже и вовсе нет, подстилка сгнила, замучал ящур, скотоводы передрались между собой и вообще самое время подохнуть. Но стоит накидать в стойла свежей травы, поменять сено в яслях, надраить стекла, смыть с цементных полов навоз, вывести стадо на весеннее пастбище, отогнать слепней, выскоблить от грязи загрубевшие шкуры и повременить со скотобойней, вновь примет стадо довольный, ухоженный вид и примется довольно мычать и руки лизать своим благодетелям. Хотя, по сути, все останется по-прежнему. И стойла. И по-скотски покорная жизнь. Так задумано. Такова у страны судьба. Что будет с нею? Какие еще невзгоды и несчастья пронесутся над величайшей по господнему замыслу державой, прежде чем она выберется к свету Солнца или окончательно уничтожит самою себя и низвергнется в бездонную пучину мрака? Всего этого ни Спецкор, ни кто иной, наверное, не знал. Одно было ему теперь понятно: покуда сияет Луна, до той поры и не кончатся беды России.

Похоронная процессия тем временем достигла площади Виктории и приблизилась к дворцу, где заседало правительство повстанцев. И вновь — теперь уже усиленная мно-говаттно — понеслась над площадью заупокойная молитва почившей Луне, а вслед за ней преображенная "аллилуйя".

Перед входом во дворец и на его крыше, а также на крышах соседних домов тут же появились вооруженные солдаты и заняли боевые позиции.

— Они не будут стрелять в победивший народ! — крикнул кто-то.

— Ты плохо знаешь красных, — крикнул кто-то в ответ. — Не стреляйте, солдаты! Армия с нами!

Урча мощными движками, на площадь выехала команда могильщиков: два тяжелых грузовика и грейдер, в кузовах и ковше которых сидели промерзшие и поминутно согревающиеся вином ребята с дубинками и резиновыми шлангами в руках.

— Студенты тоже с вами! — заорали ребята и бросились на подмогу к толпе. Они были готовы на все, даже на новую кровь.

— Что же ты прячешься, председатель? — закричал мегафонно какой-то бородатый мужик, влезая на утонувшее в снегу зеленое тулово танка. — Или ты боишься своего народа? Выйди, мы хотим говорить с тобою.

— Народ! — кричал в мегафон другой. — Мы не должны превращаться в толпу. Надо предъявить правительству наши требования…

— У меня убили двоих сыновей, — рыдала женщина. — За что они погибли? За то, чтобы вместо старой диктатуры появилась новая?

— Выборы! Вы-ы-ыборы! — гудел трясущийся старичок с клюкою.

— В отставку!

— Господин председатель, выйдите к людям.

— Эх, мать твою…

— Ole, ole, ole, — пели студенты, — comunismul nu mai е![23]

— Раз они не хотят нас слушать, — вновь закричал с танка бородатый, — мы снова пойдем на телевидение и сами расскажем о своих требованиях людям.

— На телевидение!!! — взорвалась толпа.