Детектив и политика 1990 №6

Чужими были другие. Люди другой страны, другой национальности, которых занесла к нам непонятная им, враждебная сила истории. Молдаван и буковинцев никто не спрашивал, хотят ли они быть румынскими или советскими гражданами; и никто не спрашивал поляков, хотят ли они попасть в коми-зырянские леса: их просто-напросто несла река событий, они бежали, не раздумывая. И, попав к нам, так и не смогли ничего понять, ассимилироваться, прижиться. Они лишь инстинктивно жались друг к другу, сжимались в островок, размываемый смертями, этапами.

Чужие начали к нам поступать в 1939 году, когда наша дружеская договоренность с Гитлером бросила к нам галийцев, молдаван, буковинцев… Об их прибытии в Устьвымлаг сигнализировало появление у блатных экзотической одежды: молдаванских мохнатых высоких шапок и цветных кушаков, буковинских расшитых меховых безрукавок, модных пиджаков в талию с высоко поднятыми плечами. Шалашовки щеголяли в летних элегантных пальто на белой шелковой подкладке, шалях из ангорского пуха и даже шелковых дамских комбинезонах, нашпигованных множеством карманов с "молниями". Все это было вестником того, что на пересылку и Одиннадцатый лагпункт, расположенный у самой железной дороги Котлас — Воркута, пришли новые этапы. Состоящие из тех, кому мы, как тогда выражались, "протянули братскую руку". Одиннадцатый и Пересыльный были привилегированными лагпунктами, куда стремились опытные уркаганы: там снимались сливки с каждого нового этапа, который в этих местах задерживался на несколько дней для комиссовки и распределения по другим лагпунктам.

И лишь затем пригоняли этап из "чужих". После множества распределительных пунктов, тюрем и пересылок это были совершенно растерявшиеся люди, ничего не понимающие, думающие только о том, как прожить сегодняшний день. За пайку хлеба, за спичечную коробку махорки, а то и просто так — испугавшись страшного неслыханного мата и поднятого кулака — они отдавали свои шмотки, получая взамен "сменку", часто казавшуюся им выгодной сделкой. Собственно говоря, ватные штаны и хорошая телогрейка значили для лагерника больше, нежели модный варшавский костюм. Но ведь не было ни "рынка", ни "товарообмена". Был откровенный грабеж, поощряемый начальниками, потому что через доверенных комендантов и нарядчиков они обильно пользовались тем лучшим, что отнималось у "чужих".

Кто же они были — эти "чужие"? С молдаванами, буковинцами и прибалтами дело обстояло проще: они стали советскими, и на них распространялись все действующие и уже хорошо отработанные приемы "ликвидации как класса". По спешно приготовленным спискам в одни сутки, а то и в одну ночь, забирали и грузили в машины буржуазию, чиновников из правительственного аппарата, наиболее видных деятелей партий, известных журналистов и адвокатов. Всех — вместе с семьями. Конечно, попадали в эти списки и мелкие торговцы, и дантисты, и даже курьеры какого-нибудь карликового министерства. В конце концов, активно участвовавшие в составлении списков местные доброхоты тоже были людьми со всеми человеческими, слабостями, и они не могли устоять от соблазна редкой возможности свести счеты с тем, с кем счеты так хотелось свести…

И вот людей, имеющих право взять с собой только то, что можно было физически унести, грузили в машины или вагоны и отправляли на распределительный пункт. Там мужчин отделяли от большинства женщин, детей и стариков. Эти угонялись в ссылку: в Сибирь, Казахстан и другие обширные регионы, которыми бог нашу страну не обделил. А мужчины шли в лагерь. Постановления "тройки" с такими же литерами, как и у нас (СОЭ, КРА, КРД, ПШ и пр.), и сроками в пять, восемь или десять лет вписывались в формуляр там же, на распредпункте, и если эта адская канцелярия не успевала, то приходили следом в лагерь. Иногда, по ошибке, постановления засылались не туда, а то и вовсе пропадали, что не мешало, однако, "чужим" пребывать в лагере. Ибо резонно говорили старые и опытные лагерники: был бы человек, а бумага всегда найдется…

Удивителен все же был этот феномен "советскости"! Все "присоединенные" — от прибалтов до буковинцев и бессарабцев — принимали то, что с ними случилось, как нечто закономерное, неизбежное — так принимают хроническую, неизлечимую, с неумолимым прогнозом болезнь. Через какое-то время они становились обычными зеками. Мы их видели множество — от персов и индийцев до тасманийца — даже такой попался… И лишь в одном случае мне пришлось столкнуться и со странным чувством следить за поведением не отдельного "чужого" зека, а целой популяции, как сказали бы биологи. Это случилось, когда в наш Устьвымлаг плотным потоком влились поляки.