Детектив и политика 1990 №6

Любое кладбище наводит на размышления о бренности всего земного, но никогда еще не было оно столь сильно, как в этом старом бывшем польском городке. И я вдруг вспомнил, что и у нас в лагере были Радзивиллы… Правда, не на нашем лагпункте, а на соседнем, на Мехбазе. Один князь работал банщиком, а две княжны — уборщицами в цехах и, по циничным утверждениям мехбазовских шоферов, оценивали свое расположение не дороже обычных лагерных шалашовок. Так вот чем может кончиться многовековая история знатного рода: сотней запыленных свинцовых гробов и шалашовками на Мехбазе Устьвымлага…

Но несправедливо утверждать, что такова была судьба всех аристократических польских родов, попавших в одну из зон "Архипелага". На нашем Первом лагпункте имелся собственный польский граф. И не какой-нибудь захудалый, а граф Тышкевич. Богатейший магнат, хозяин Паланги, граф Тышкевич был видным политическим деятелем Польши, главой консервативной партии. Так вот, он вел себя абсолютно по-графски. Начать с того, что он категорически отказывался работать. А стало быть, находился в категории отказников и сидел в кондое — в карцере, на штрафном пайке. Но отказник он был не совсем обыкновенный, а поэтому стал ценным объектом воспитательной работы.

Каждое утро перед разводом, когда колонна зеков выстраивалась во дворе зоны, два надзирателя приводили из карцера графа Тышкевича. Обросшего седой щетиной, стриженного, в обрывках пальто и в опорках, его подводили к начальнику лагпункта, который начинал свое воспитательное представление.

— Ну, ты, граф, так твою, и так, и перетак, — ты работать пойдешь?

— Ни, пан. Работать я не можу, — железным голосом отвечал граф.

— Ах, ты не можешь! Ты… — И тут начальник, к общему удовольствию всего лагнаселения, для которого это было ежедневным спектаклем, объяснял графу, что он думает о нем, о его близких и далеких родственниках и что он с этим графом сделает в самое ближайшее время. Граф спокойно и величественно слушал, пока не раздавалась начальственная команда: — В пердильник его, сукиного сына, пся крев, в матку бозку! — И надзиратели уводили графа в карцер, где, как говорили, он пользовался среди отказников авторитетом и уважением.

Не знаю, чего в графе было больше: графского гонора или же расчета. Опытные уркаганы пребывали в отказниках потому, что совершенно точно высчитали: сохранить жизнь надежнее на трехстах штрафных граммах хлеба в теплом карцере, нежели на полной килограммовой пайке в страшном лесу. Но так или иначе, а граф сидел "в отказе", расплачиваясь за это участием в ежедневном воспитательном представлении. Пока… Пока вдруг не появился на лагпункте вездеходик самого начальника лагеря. Туда усадили выведенного из карцера графа и увезли в Вожаель. Через несколько дней всезнающие нарядчики рассказали, что графу за одну ночь сшили элегантный костюм (некоторые даже уверяли — фрак!) и самолетом отправили в Москву.

Через какое-то время мы прочитали в доступных нам газетах об образовании в Лондоне полудружественного правительства Сикорского, где министром иностранных дел был не кто иной, как наш старый отказник и карцерный сиделец— граф Тышкевич… Чудны дела твои, Господи! А еще через какое-то время мне попалась статья, в которой с негодованием рассказывалось, что в новом эмигрантском польском правительстве министр иностранных дел ведет антисоветскую линию, забыв, кто спас от фашистов его самого и вместе с ним — тысячи других поляков.

И это было правдой. Меня до сих пор поражает способность средств информации говорить самую страшную ложь, не выходя за рамки чистейшей правды. Помню, появилось на металлургических заводах идиотское движение — "женщины-горновые". "Только, только у нас, — надрывались от восторга газеты, — женщина впервые стала у лётки доменной печи!" И это было чистейшей правдой. Наш врач Македоныч с ужасом объяснял мне, что женщина, проработавшая месяц у доменной печи, уже не способна к деторождению, поэтому женский труд в таких цехах категорически запрещен во всем мире. Но ведь газеты писали чистую правду: "Только у нас!"