Детектив и политика. 1990. Выпуск 5

Обстоятельства, говоря прямо, складывались мистически благоприятные. В первый раз в Георгия влюбилась девушка, у которой родители за границей. В первый раз у девушки оказалась пустая квартира — без мамы, которая, до глаз обмотавшись дедушкиным шарфом, выходит к половине десятого с пуделем встречать дочь на автобусную остановку. Но Георгий — что правда, то правда — влюбился до того, как узнал обстоятельства: судьба.

Наташа вся захватила Георгия в один момент, с первого взгляда в "Лабиринте" — так, что он даже потерялся и забыл говорить, а Рауф не забыл. Он нес что-то про турецкую фабрику тонкого трикотажа.

Уголки рта у Натальи были приподняты — наготове опрокинуть верхнее грустное выражение, которое, казалось, еще чуть — и расплачется.

Георгий умилился бесповоротно.

Кстати, на него самого мама целое детство изумлялась — куда, наоборот, деваются слезы. Ребенок рыдает взахлеб, смотришь — глаза красные, как у кролика, а ни слезинки. "Як же воно так?" — озадачивалась мама.

Приходят в гости одна и вторая подружка — критические, и Оля с благословляющей улыбкой, Оля, у которой любви с Полиным, к ее изумлению, не получилось. И Григорян, тоненький сосед семнадцати лет, у которого очень много носа. Когда откроешь на звонок дверь, хмурый Григорян, руки в карманах, на месте "Здравствуйте" исподлобья произносит: "Н-ну?" И покачивает, как на пружине, из стороны в сторону головой, которой тоже очень много.

Подружки ходят по квартире опасливо, вкрадчиво — от присутствия в Наташином доме настоящего любимого.

Георгий по уши влез в их школьные дела, в сочинения, в студеную душу исторички, которая зовет подруг просто и доходчиво: "Мерзавки!"

Томительные ночи на кухне — как взрослые: она — в халате с бирманским иероглифом на спине, он — с нежностью глядит сквозь окно на стылые глаголи фонарей, заштрихованные весенним дождиком, боясь выплеснуть полное чувство и цедя его малыми каплями, словно скупец — в редких взглядах на любимое лицо.

Вечерами Георгий слушает Наталину "Аббу" сквозь настоящий "Филипс", иногда в супер-наушниках с регуляторами частот, жует настоящую жевательную резинку, ее не нужно экономить — пол-пластинки на Новый год, четверть на майские, остальное — на октябрьскую дискотеку. Еще он пробует "Тоблерон" — шоколад очень вкусный, с орехом — в виде продолговатой крыши, какие бывают в деревянных детских кубиках; крыша разделена еще на отдельные треугольнички, чтобы удобнее отламывать. И рядом — Наталя, его любимая, такая, господи, беззащитная в Москве, и их двоих укрывают настоящие стены — и студсовет не ворвется проверять, какого рода у вас отношения, и почему отношения зашли дальше положенных двадцати двух ноль-ноль.

Еще: Георгий влюбился до такой степени, что физическая близость казалась противоестественной — и не наступала. Словом — первая как первая. Ни думать, ни действовать. Смотреть.

Георгию не терпелось делиться таким своим счастьем, и он неумело адресовался к Шамилю:

— Шамик, вот у нее голос, да? Правда? Как клавесин.

— Ага, — отвечал Шамиль, в жизни не слышавший клавесина.

Шамиль заваливал сладостями. "Маленькая, дрянная конфетка", — говорила про "Бон-бон" Оля, а про шоколадные — "Мишку"? — говорила она, — "Мишку" не буду, там вафли. "Белку"? "Белку" сожру".

В апреле, поздним снегом на голову, вернулись до срока родители. Всякий знает, что такое возврат из-за границы до срока. Уже в девятнадцатом веке на такое смотрели с большим подозрением.

Наталя, подперев рукой щеку, ту самую, где ямочка была поменьше и чуть повыше (и волосы падали поверх руки), доверчиво рассказала грустную историю.

Отца подсидел друг и заместитель дядя Женя, Веркин папуля, он все шутил, говорит — долго сидишь в одной стране, а Верку отец в прошлом году устроил в МГИМО через зам-генерального "Разноэкспорта" (эти сухие наименования из уст Натали немного покоробили Георгия). Подсидел он его, оказалось, на выпивке, и совершенно, вроде бы, ни с того ни с сего. Просто выправил вдруг докладную послу (и три копии куда следует, шутник), что торгпред "всегда выпимши заместо работы" — как выразился в докладной дядя Женя, и — "хоть он мне был друг, но служба мне как коммунисту ценнее", тоже — любитель античности, Наталя поджала губы.

Надо сказать, в посольских колониях на это дело ("положить на гланду", как выражался Арсланбек) всегда глядели, кому следовало глядеть, сквозь пальцы — как на единственный способ снять чудовищное нервное напряжение от социалистических производственных отношений. Но зарываться, конечно, не поощрялось.

В одно прекрасное шведское утро отца прижали на работе в пылу похмелья — весьма нелегкого, как положено у русского человека, так, что отец вообще едва сообразил — чего пришли.

К вечеру супруги разобрались: накануне совершила ошибку мать. Русский человек силен задним умом — известное дело.