Детектив и политика. 1990. Выпуск 5

Зимой, в толстой шубе с блестящим пояском вперехват и шапке, откуда лезла косынка, глаза-маслины серьезно и отстраненно глядели с горки, как кучей играют чужие дети. "Ну поди, поди к ним, что ж ты такая бука", — переживала бабушка.

Так и росла.

Сосредоточенно играла сама с собой, легко принимала в игру любопытных, но сама не шла ни за что. "А твоя где мама?" — спрашивали во дворе. Зато когда приезжал папа — дочери уже четыре, и пять, и больше — что это были за дни! Он привозил баночки с клубничным вареньем, из которых выпрыгивала для визгу пружина, облитая красным шелком, пукалки на стулья и петарды, с разбойным свистом летевшие с балкона в ворохе искр на головы ядовитых соседок — борцов за советский образ жизни; привязывал в туалете колокольчик к цепочке для спуска воды, а под кружком для попы приделывал кнопку — так, что когда садишься, маленький плэер под унитазом разрывался свирепым "кукареку!", и бабушка, конечно, вывалилась однажды из туалета, сорвав защелку: тещу предупредить забыли. Привез как-то огромную фотособаку — на дверь в детскую комнату, а потом ночью, вырезав из журнала "Юный натуралист", подклеил внизу собаки трех похожих щенков, и утром, разбудив ребенка ни свет ни заря, сказал, что пора бы уж кое-кому идти за молоком, потому что кое-кто в доме хочет позавтракать.

Накатили вторая и третья долгосрочки — уже в Европу, мамина бобровая шуба и успехи по службе, а здесь — неприязнь к передачам, как броским цветам безвкусного плода. И здесь — бабушка, постоянная вечная бабушка, "потому что ребенок должен воспитываться в эсэсэр", разъясняла мама.

Бабушка лет с двенадцати вдруг истово навострила последние силы на дело — выучить Танечку ходить красиво ("после семнадцатого году ходить не учут, а только что ерзать"), а для этого — битый час нужно было таскаться по квартире со шваброй, зажатой между спиной и сгибами локтей. "Вот папа приедет, а ты — глядь! — вон какая королева!" За хождение можно было стребовать гоголь-моголь из желтков с какао-порошком и изюмом: "Ну и что такого — растолстею, зато походка будет, а, ба?"

Однажды: "Ба, алло, я сейчас а-ха-иду, ты, пожалуйста, без обмороков, на меня упала качеля", — сказала Таня из телефонной будки, изо всей силы зажав пальцем рваную ранку на подбородке.

Одежда приезжала в больших картонных коробках, умотанных клейкой лентой. "Вдруг больше не поедем, а, доча? А ты скоро невеста".

Таня понимала по маминым закупкам на обратный путь — чем питались там родители. Потому что, знала Таня, если там кушать хорошо и ни в чем не отказывать — тогда зачем туда ехать? Единственное — папу жалко до слез. У него развивалась язва желудка, отпуск проводил калачиком на диване.

— Живо-отик, кто живо-отик наел? — сварив геркулес, говорила Таня, — меньше кушать надо, тогда и а-ха-болеть не будешь…

Она после качели чуть заикалась, волнуясь, то было даже не заикание, а легкое придыхание перед первым слогом.

Но Таня не знала всего. И не узнала, может, если бы не прорвало однажды маму.

— Доча, — сказала мама, — который час? А? Как? А где же часики, ну, что я тот раз привезла? Сеичка маленькая?

— Мам, — Таня смущенно улыбнулась, приглашая и маму, — Сонька так просила… Ну мам!.. Ей так а-ха-понрави-лось…

— Сонька? — мама ядовито поджала губы. Губы у нее были вообще скучные. — Подружки, они зачем сюда ходят? Что они все высматривают?!

— Мам!..

— Не мам! — губы ее задрожали. — Соньке! А ты знаешь, что это стоит? Ты… Мерзавка! Ты знаешь, как достаются эти часики?! Ты знаешь, что твой папа… я про себя уже не говорю, на меня тебе чхать, но знаешь, как твой папочка ходит в сортир!? О, господи…

— Мама!!

— Молчи! Ты знаешь, что он ждет меня, и идет только после, чтобы воду, понимаешь, воду! — она уже не владела собой, — чтобы воду в сортире сдернуть за двоих сразу!! Потому что там счетчик! Это при его-то желудке! Чтобы купить доченьке лишние часики! Соньке она отдала! Ах ты дрянь!

Татьяна смотрела во все глаза, полные слез, и немо мотала головой.

После посылки Середа решил выждать.

— Старик, — сказал он Сашульке, — я знаю женщин. Она ждет следующего хода. Она ждет, и все подруги ждут, и все придурки этих подруг ждут. Но! — Георгий воздел палец. — Как говорит Арсланбек, семь раз поспешишь — один раз отрежешь, так? А один раз подождешь — семь раз что?

— Окучишь, — сказал Сашулька.

— Голова! Она подружкам лепит вид, что, мол, досадно, дескать, чего пристали, тоже — почтовый роман. Но через пару недель, чувак, досаду снимет как рукой. Прикинь: почта молчит, подруги пялятся ехидно, где-е же ты, где мне искать твои-и следы. И тут мы бомбанем, Сашик, эх! — Георгий саданул кулаком в ладонь.

Он расхаживал по мансарде в казахском халате, подаренном Арсланбеком, и видел себя карибским флибустьером.

— Бомбанем так, что счастлива до слез: наконец-то! Рюхаешь?

Сашулька рюхал взахлеб, мотал на ус витиеватое женское начало и мелко кивал.