Детектив и политика 1992 №1(17)

Порой искусство, выжав из художника все, что можно, отбрасывает его, как ненужную вещь. Я читал, что в некоторых странах есть специальные приюты даже для отслуживших свое лошадей. Но в каком приюте укроется от своего ремесла глохнущий композитор или потерявший зоркость живописец? Хемингуэю было всего шестьдесят два, он считался едва ли не самым знаменитым писателем в мире и имел все, что необходимо человеку для долгой, красивой старости. Он утратил всего лишь способность писать в свою силу, хотя того, что оставалось, с лихвой хватило бы для сотен других. Но литература сочла, что такой Хемингуэй ей не нужен, и сунула ему в руки для последнего выстрела охотничье ружье, одно из тех, которые он так блестяще описывал.

Я пытаюсь вспомнить крупного художника, который прожил бы жизнь в полном ладу со своим искусством, как с мудрой, все понимающей, доброй и неревнивой женой. И опять на память приходит лишь одно имя. Гёте, только Гёте.

Друг мой, мне бы очень не хотелось, чтобы у нашей с тобой книги был печальный конец. Поэтому очень прошу тебя — постарайся в последнем письме быть оптимистом. Ведь все равно, даже если финал художника трагичен, сам процесс творчества настолько увлекателен, что игра стоит свеч!

Уважаемый друг!

Ты согласен, что у истинного художника лишь один Бог — его искусство? Что этот недобрый Бог заставляет его позабыть детей, семью, делает из него невыносимого для окружающих человека? Что творчество поглощает всю жизнь художника, награждая за верность одиночеством? Что это отрава, к которой привыкаешь и в конце концов становишься чем-то вроде наркомана? Что художник видит мир искаженным? Завершая наш с тобой диалог, мы не можем обойти молчанием эти вопросы. Ведь мы с самого начала решили честно рассказать все, что знаем о своем ремесле.

Вероятно, для тех, кто рядом, я отвратительный тип. Мне гораздо легче общаться с бумагой, чем с близкими людьми. К тому же писательство рождает, по-видимому, ненасытную жажду самоутверждения.

Отчего это — от особой трудности профессии? От сознания, что не годишься для этого великого ремесла? Эгоцентризм, общий для многих людей искусства, присущ и мне, и совесть моя нечиста.

Но если ты знаешь свои недостатки, почему бы себя не изменить, спросит, по всей вероятности, любой разумный человек.

У меня нет вразумительного ответа на этот вопрос. Может быть, потому, что все прочее для меня не так важно, как писательство.

Иногда я ловлю себя на мысли, что, потеряй я все, что имею, я не почувствую себя слишком уж несчастным. Но если бы меня лишили возможности писать, ничто не восполнило бы утраченное.

Начни я сейчас перечислять все дурные привычки и отрицательные свойства, обнаруженные в собственном характере, большинство людей, думаю, сочли бы меня чудовищем в человеческом облике.

Тем более что и к самой жизни мне трудно относиться серьезно — она мне кажется цирком, гастролирующим у самой черты, за которой — смерть.

Иногда мне кажется, что я живу ради того, чтобы потом про эту жизнь написать. Знаешь, какой тип людей я ценю больше всего? Хороших рассказчиков. Я езжу по свету и ищу их в разных странах — у меня на родине они перевелись. И никто у нас и глазом не моргнул, когда сошел в могилу последний народный сказитель вместе со всеми своими сокровищами. Рассказчики ушли в прошлое вместе с поколением моих родителей. Телевизор, этот кукушонок, подкинутый в шведские дома, лишил нас языка и чувства общности.

У меня, в общем, добрый характер, я пацифист, никому не желаю зла, но излюбленные герои в моих книгах — угнетатели. Не потому, что я им симпатизирую — просто мне интересна их внутренняя противоречивость. Много лет пытаюсь понять Йозефа Менгеле, врача, главного палача концлагеря в Аушвице, который прекрасно ладил со всеми в любой компании, был заботливым семьянином, любил детей и розы — и при этом уничтожил в газовых камерах сотни тысяч людей.

И еще один вопрос, над которым я много размышлял: почему я избрал для себя именно писательство — эту профессию одержимых? Глубоко погрузившись в мутные воды прошлого, покопавшись в своих комплексах и прочем хламе, я понял почему. Потому что всегда ощущал себя слишком толстым! Лишние килограммы в молодости означали, что я не такой, как мои сверстники. Меня не брали в компанию, я был предметом вечных насмешек, особенно во время спортивных игр, требующих ловкости. Правда, постепенно я приобрел немалую физическую силу, компенсировав тем самым свою неуклюжесть, и мог набить морду любому охотнику позубоскалить на мой счет.

Еще хуже мне пришлось, когда наступили годы юношеской зрелости и гормоны затанцевали канкан в моей крови. Симпатичные мальчики прибирали к рукам самых красивых девочек, а у меня не было шанса на взаимность. А ведь хотелось, чтобы я кому-то понравился.