Детектив и политика 1992 №1(17)

Но не подумай, что я стал сторониться женщин — наоборот, после происшедшей драмы все мои мысли были только о них. Я знакомился со всеми девушками подряд, я врал, хвастался и обещал, преследуя при этом сугубо утилитарные цели, которые крайне редко располагались выше пояса. Для себя я эту энергичную деятельность определял так: хочу знать, что такое женщина. Теперь я думаю, что помимо чисто познавательных задач решал еще одну: пытался отомстить всему белому свету за собственную боль. Око за око — мне врали, и я врал, меня не пощадили, и я не щадил.

Не знаю, бывает ли такое в шведских моторах, а в советских, увы, случается: какая-нибудь гайка, соскочив с положенного места, начинает болтаться по двигателю, круша и уродуя все, на что натолкнется. Лет шесть или семь я был вот такой глупой гайкой. Естественно, в ту пору я слишком мало узнавал и о любви, и о женщинах, тем более что почти в них не вглядывался — я лишь запоминал их количество, подобно тому, как индеец из вестерна отмечает черточками на рукоятке томагавка число убитых врагов. Это был как бы мой ответ человечеству, прежде всего его прекрасной, но коварной половине.

Отсюда мораль: не надо обижать детей, из них могут получиться довольно мерзкие взрослые.

Я помню, как кончился этот период моей жизни.

Однажды, перебирая в памяти женские скальпы, я обнаружил, что при всей своей прекрасной памяти забыл два имени. Сперва меня просто встревожил непорядок в отчетности. Но потом я задал себе весьма естественный вопрос: а зачем мне женщины, которые забываются? Я стал прикидывать, с кем из своих соперниц по горизонтальным сражениям мне бы хотелось встретиться вновь. Возникло пять или шесть имен. Всего-то! Так во имя чего я все эти годы нагонял количество, зачем с таким упорством заводил романы, которыми не стоило дорожить?

Именно тогда я стал серьезно вглядываться в сложнейший мир человеческих отношений, пытаясь познать его закономерности. Понять, почему люди, порой совсем неплохие, так равнодушны и даже жестоки друг к другу, почему мечутся по жизни, раздавая удары направо и налево, не тем, кто виновен в их бедах, а тем, кто не защищен, кто слабей, кто просто подвернулся под руку. Но и те ожесточатся и со временем тоже станут мстить — не тем, кому хочется, а тем, кому удастся.

Почему-то любовные драмы всегда напоминали мне игру в бильярд, когда шар, получивший сильный удар, начинает, как бы воя от боли, носиться по зеленому сукну стола, ударяя другие шары и делая их тоже носителями зла. И я стал думать, как остановить эту эстафету жестокости, как помочь людям понять не только свою, но и чужую боль.

Я очень благодарен всем своим учителям. Но сейчас мне кажется, что больше всего помогли мне найти свою тему в литературе не пять лет Литературного института и даже не мой любимый Чехов, а та девочка, такая же маленькая, как я, невольно показавшая мне, как сложна, жестока и сумбурна жизнь. Если бы мне тогда больше повезло, я бы, возможно, прожил спокойную, размеренную жизнь и до сих пор считал бы, что в любви, по сути, ничего сложного нет, что тот, кто соблюдает предписанные нормы, всегда бывает вознагражден, а в катастрофы попадают лишь нарушители правил дорожного движения.

Мы с тобой говорили о борьбе художника против государства и против рынка. Но у художника есть и иные враги, менее явные, но не менее серьезные.

Ему приходится бороться с собственной репутацией, с читателями, которые требуют повторения прежних успехов, с семьей, которая хочет жить в нормальном доме, а не в приемной странного учреждения, где каждую минуту звонит телефон, а в дверь стучатся неожиданные посетители. И наконец, приходится бороться с самим искусством, которое всегда требует от художника слишком многого.

Ведь актер или поэт, живописец или композитор, как всякий нормальный человек, хочет радости, покоя, хорошего заработка и долголетия. Но у искусства свои планы, редко совпадающие с желаниями тех, кто его создает. Оно требует, чтобы художник всегда был в хорошей рабочей форме, то есть достаточно озабочен, несчастлив и зол. Может показаться, что чаще всего талантливыми художниками становятся авантюристы. Но это не так, тут последовательность скорей обратная: талантливых художников толкает к авантюрам их эгоистичное ремесло.

Ну какая нужда была больному Чехову через всю огромную Россию по жутким дорогам тащиться на остров Сахалин? Ему это было не нужно — это было нужно его прозе.

Разве Гогену плохо жилось во Франции? Но живопись, не слишком церемонясь, отправила его на Таити, чтобы мир получил гениальные полотна, а художник смертельную болезнь, то ли проказу, то ли менее экзотический сифилис.

И старика Толстого, кстати, выгнала из дому в морозную ночь его великая проза, потребовавшая, чтобы седобородый писатель соответствовал не богатству и титулу, а своим суровым романам и беспощадным статьям.