Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

Сняв облачение и оставшись в рубашке с короткими рукавами, священник тяжело опустился на диван в кухне и посмотрел на картонную коробку, стоящую посредине стола. Вздохнув, он взял ее, поставил на колени и сказал:

— Все, что осталось от дона Гонсало.

Бритвенный прибор, выцветшая фотография, на которой изображена молодая женщина, держащая за руку ребенка, смена белья, старый плотный свитер, сломанные очки и толстая тетрадь в красном переплете, которую священник, прежде чем открыть, задумчиво поглаживает. На первой странице написано: «Воспоминания о войне и мире, написанные Гонсало Сеспедесом Итурьосом, командиром народной милиции Второй Испанской Республики». Священнику становится интересно, и он продолжает читать: «Если верить моему хорошему другу, Мануэлю Асанье[2], Испания перестала быть католической страной…» Священник продолжает читать, все больше увлекаясь; одна за другой мелькают страницы, а стрелки часов бегут незаметно. Это еще одна история, скорее о войне, чем о мире, она начинается в семинарии в Вальядолиде, когда полуосознанное религиозное призвание отступает перед пробуждающимися желаниями юноши, который, едва выйдя из подросткового возраста, почти одновременно открывает для себя секс и политику. Провозглашение Республики, и вместо сутаны — пистолет и участие в анархистских группах, непонимание со стороны семьи — богатых помещиков, сомнительные любовные связи в хмуром неприветливом Вальядолиде, любовь к молодой учительнице-анархистке и революционное братство, ради которого можно пожертвовать и собственным «я».

«…Наша дружба была так крепка, так священна из-за того, что нас объединяли кровь и опасность, что мы решили называть друг друга братьями, по крайней мере мы пятеро, наиболее тесно связанные между собой товарищи. Один из нас, самый умный и образованный, собирался стать музыкантом, его прозвали Моцартом, и вот мы все стали называть себя Моцартами: Моцарт-один, Моцарт-два, Моцарт-три, Моцарт-четыре и Моцарт-пять. У меня был номер третий, так как первым шел сам будущий музыкант, а остальные номера мы разделили между собой строго по старшинству. Моя подруга относилась к нашим сборищам с пониманием, в те годы вообще царила атмосфера великодушия и понимания, которая теперь безвозвратно утеряна в Испании. Мы не считали своим даже кусок хлеба. Если кто-то говорил „это мое“, все остальные решительно его осуждали. Что это было — юношеский максимализм или дух эпохи? Даже много лет спустя я не знаю, как ответить на этот вопрос; конечно, в шестьдесят лет на все смотришь иначе, чем в двадцать, но вернее ли? Или, говоря другими словами, где больше правды? Если бы все разделяли наши юношеские убеждения, царство справедливости воцарилось бы тут, на земле, а это и было тайной мечтой человечества, пока не наступила эпоха неокапитализма, когда совесть приносилась в жертву золотому тельцу…»

Мелькают страница за страницей, и наконец священник, устав, откидывается на спинку дивана, а тетрадь выскальзывает из его рук на пол, падая рядом с коробкой, где лежат немудреные пожитки дона Гонсало. Он просыпается на рассвете, поднимает тетрадь, находит страницу и место, на котором остановился:

«… когда же я понял, что рано или поздно мои революционные братья убьют меня?..»

Дальше все страницы вырваны, и на лице священника проступает сомнение.

— Бискутер, у меня есть приятель священник.

— У вас все есть, шеф.

— Мы познакомились, когда он еще не был священником. Забавно, но, когда я перебираю в уме людей, которых я знаю или знал, оказывается, их всех можно поделить на две большие группы — красных и карманников. С первыми я подружился в юности, со вторыми меня свела профессия.

— А этот священник из каких будет?

— Из первых. Священником он стал поздно. Это был один из тех христиан-марксистов, которые становились либо все больше христианами и меньше марксистами, либо все больше марксистами и меньше христианами. Он пошел по первому пути, у него умерла жена от рака, и он стал священником.

— Горе нередко приводит на этот путь, шеф. Мой дядя был электриком, а после того как его жена умерла от дурной болезни, подался в монахи. Помню, мать как-то повела меня повидаться с ним. Он копался в земле и, когда услышал, что мать его окликает, поднял голову и с улыбкой посмотрел на нас. Какое лицо у него было, шеф! Никогда больше такого не видел — какое спокойствие, какой мир! Я, шеф, не верю ни в святых, ни в монахов, но во что-то, сам не знаю во что, все-таки верю. А вы?

— Меня в эти дела не втягивай, лучше в себе разберись, может, когда-нибудь поймешь, во что же ты веришь.