Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

— Вы можете пользоваться полной свободой в мужском отделении, но для того, чтобы попасть в женское, надо просить разрешения.

— А постояльцы двух отделений общались между собой?

— Редко, по праздникам, хотя запретить им общаться, когда они выходили за монастырскую ограду или шли в деревню, мы не могли. Но в отличие от других заведений подобного рода здесь не было никаких сплетен, может быть, потому, что женщины к нам поступают в довольно тяжелом состоянии.

— Более тяжелом, чем мужчины?

— В нашем уставе сказано, что в женское отделение принимаются только те, кто не может сам себя обслужить. Это не столько дом для престарелых, сколько приют для неизлечимых больных.

Преддверие кладбища, зал ожидания, где царит одиночество.

— Я не хочу торопить события, сеньора, но мне пятьдесят лет, и пора начинать думать о последних десяти годах жизни.

— Вам известно, сколько разных приютов для престарелых существует в Испании?

Настоятельница испытующе смотрит, нет ли не то что в словах, но и на лице Карвальо насмешки.

— У вас нет родных?

— Ни души.

— Эти приюты бывают разных категорий: от нищенских, для тех, у кого и угла своего нет, до привилегированных, с отдельными комнатами, отоплением, собственной прислугой и медсестрой.

— Вот в таком я бы и хотел очутиться на старости. А это очень дорого?

Священник беспокойно ерзает в кресле и бросает предостерегающие взгляды на Карвальо. Он вздыхает с облегчением, только когда настоятельница дает понять, что беседа окончена, и величественно удаляется, шурша нижними юбками.

— Ты хотел поговорить с ней наедине?

— Да нет, просто мне самому стало интересно. Тебе-то как священнику обеспечено на старости лет место в соответствующем приюте, а я как простой человек…

— Уже начал беспокоиться о старости?

— Она меня всегда беспокоила. Смерть — нет, а старость — беспокоила.

— Ты неисправимый материалист.

— Здешняя еда пахнет вкуснее, чем твоя.

Они входят в общую столовую, где для них все приготовлено с таким расчетом, что они успеют до обеденного часа монахинь.

Восхитительно пахнет тушеной вермишелью, и Карвальо втягивает запах, наслаждаясь им.

— Один запах чего стоит!

В поведении Карвальо было нечто, не вязавшееся с тем образом, который священник хранил в своей памяти, как будто Карвальо пристально изучает старого друга, сомневаясь в здравости поступков.

— Я же тебе говорил, что тут готовят вкусно.

Карвальо прищелкивает языком, пододвигая к себе тарелку с вермишелью.

— Тушеная вермишель, не разварившаяся, пальчики оближешь. Надо попросить рецепт, хотя я думаю, что главное тут — кровяная колбаса.

— Тебя не проведешь.

Монахиня уносит пустые тарелки двух мужчин, единственных, кто сидит за длинным монастырским столом, затем вносит блюдо, от которого исходит такой аромат, что возбуждается даже священник.

— Запеченные свиные ножки под чесночным соусом, это объедение, Карвальо, клянусь тебе.

Карвальо с уважением смотрит на прислуживающую им молодую монахиню.

— Это вы приготовили, сестра?

Монахиня краснеет и старается не встретиться с Карвальо взглядом.

— Я? Да что вы! Это сестра Сальвадора, у нее просто золотые руки.

— Мои поздравления шеф-повару, говорит Карвальо, и монахиня несколько терпится.

— Поздравьте сестру Сальвадору, — поправляет священник. и девушка, улыбаясь, уходит.

Он был такой заносчивый, что ему даже дышать нашим воздухом было противно. Я шучу, конечно, но это вполне могло бы сойти за объяснение. Своей надменностью он напоминал баскетболиста, из тех, что показывают по телевизору даже если ты был выше его на полголовы, он все равно смотрел на тебя через плечо. Мне он сильно не нравился, и, кого ни спросите, вам любой скажет то же самое. Он даже не здоровался ни с кем. Строил из себя маркиза, оставленного в корзинке у дверей этого дерьмового приюта.

— А вам не нравится этот дом для престарелых?

— Дом для престарелых? Вы шутите? Это же приют для бедных.

— А монахини?

— Вы с ними заодно, так ведь? Я сразу понял, видел, как вы обедали со священником в столовой. Но если вы не из их компании, то я вам скажу, а я никого не хочу понапрасну обижать, что самая лучшая из них — распустеха, а самая плохая вечно говорит о моей невестке как о святой, а та на самом деле просто злыдня, даже не дает мне видеться с внуками.

— Да не обращайте вы на него внимания, с нами тут обращаются хорошо.

— Это с вами обращаются хорошо, потому что вы святошу из себя строите, целый день только и знаете, что бить себя кулаком в грудь да каяться. Мой отец, царствие ему небесное, всегда говорил: «Не доверяй тому, кто все время твердит о своем раскаянии, и тому, от кого шума много». Уж вы простите за сравнение, но вы-то тут проездом, уедете, а нам оставаться. И если вас спросят, что мы вам понарассказывали, вы скажите этим святошам, что мы их очень любим и что они просто ангелы.

Сидящие рядом старики кивают головами, соглашаясь с высоким нервным мужчиной, который, когда говорит, раскачивается всем телом и сильно жестикулирует.

— Значит, дон Гонсало был надменный.

— Гордец.

— Да уж, гордости хватало, — говорит старик в берете, опершись высохшими руками на палку.